Не трогая балалайки, Савелий Федорович начинал негромким приятным тенорком:
— Баба, баба, куда ты в лаптях-то ходила?
— На похороны, мой батюшка, на похороны,—
вразнобой, не спевшись, отвечали бабы.
— На чьи ты похороны-то ходила?
— с участием спрашивал Гущин.
— На мужнины, мой батюшка, на мужнины,
— хором, грустно и ладно пели бабы.
— Как у тебя мужа-то звали?
— Савельюшком, мой батюшка, Савельюшком.
— Чем он у тебя занимался?
— Балалаешник был, мой батюшка, балалаешник.
— Что он у тебя играл-то?
На мгновение в читальне становилось тихо. Савелий Федорович неслышно прижимал к груди балалайку, заносил руку, и в ту самую секунду, не раньше и не позже, как короткие пальцы Гущина ударяли по всем шести звонким струнам, бабы рвали напропалую:
По улице мостовой
Шла девица за водой,
За холодной, ключевой,
За ней парень молодой…
В плясовую вступали девичьи игривые голоса, свист парней, притопыванье мужичьих валенок.
— Ах, чтоб вас! — кричала Строчиха и, оттолкнув прялку, сорвав с головы платок, пускалась навстречу Гущину, виляя хвостом длинной полосатой юбки.
И долго сотрясала избу плясовая, гудели половицы и мигали лампы на столах, если в читальню случаем не заглядывал Петр Елисеев. При бригадире все стихало. Елисеев не любил ни песен, ни плясок и всегда находил повод с кем-нибудь поругаться.
— Что ж ты, шорник, — сердито говорил он еще с порога Гущину, — в балалайку тренькаешь, а на хомутах справного гужа днем с огнем наищешься.
— На все свое время, Петр Васильевич.
— Про то и речь. Взялся, так не тяни, делай по-военному… Кто в амбар за клевером сегодня ходил, Яблоков?
— Почем я знаю.
— Как так не знаешь? — вспыхивал бригадир.
— Ну, я… Да ты не ори, не с женой лаешься.
— С тобой, беспутный конюх, мирно-то во сне не потолкуешь. Почему не запер амбар?
— Воровать некому.
— И так растащат… кому не лень, — хихикала Куприяниха. — Колхоз — бочка слез!
А Строчиха уж тут как тут:
— Обожди, Авдотьюшка, так ли еще наплачемся… в три ручья.
Колхозное дело двигалось вперед со скрипом, как новая необъезженная телега. Но Анну Михайловну теперь это не очень пугало, забота была общая, государство помогало колхозам деньгами, машинами, зерном, и страшного ничего не было.
Но однажды пришла из района бумага. Требовали обобществить всех коров. Исполнялось бабье пророчество. Накаркали они беду, как воронье.
VIII
Прямо с собрания Анна Михайловна прибежала во двор, окоченелыми руками отворила калитку и, спотыкаясь в темноте о мерзлые комья навоза, пошла к корове.
