Однажды мы крепко выпили со стариком Гавриловым, и он сказал: гореть ему в аду как раз из-за этого самого гороха. Я тогда плохо соображал и решил, что это шутка насчет ада, а у Гаврилова просто организм скверно воспринимает подобную пищу – и все.
Мы в те годы постоянно шутили, ерничали, а серьезно говорить боялись. Страшно было – говорить серьезно.
Но старик в тот вечер несколько раз повторил насчет гороха, и я понял: надо бы спросить, почему он сходит с ума на эту тему, хотя бы потому, что еще не один человек в мире не продал свою душу Сатане за гороховую похлебку.
Я тогда решил, что спрошу обо всем этом у Гаврилова по дороге к метро. И спросил, как только мы вышли из дома в сладкую дымную сырость питерской осени.
Это я теперь пишу, что она была «сладкой», а на самом деле – мерзкой была та сырость, пробирающей до костей. Ничего не поделаешь, время меняет эпитеты и определения. Это на старых, хороших картинах краски не тускнеют и не становятся ярче. Память человеческая – холст ненадежный.
– Ты про горох хотел рассказать? – спросил я тогда, надвинув берет на уши.
– Чего это? – буркнул старик.
– Сам сказал: как выйдем, сразу расскажу, почему из-за гороха можно попасть в ад?
– Врешь, – сказал Гаврилов. – Ты, сукин сын, из брехни себе профессию сделал. Гореть тебе тоже в аду за это, понял?
– Вместе будем гореть, – сказал я. – Ты за горох, а я за брехню. В компании не так скучно.
– Пошел ты, – сказал грубый Гаврилов. (Он писал очень хорошие стихи, но и не думал публиковать их, а потому был уверен, что имеет право хамить всему миру, а мне и подавно.)
Трезвым я никогда не обижался на Гаврилова, но тогда был не тот случай. Повернулся и пошел, как было велено.
– Стой, – сказал Гаврилов.
Послушно остановился, но застыл к нему спиной. Еще, помню, подумал тогда, что так стоять гораздо приятней. Сырой, мерзкий ветер дул в спину.
– Я молодой любил советскую власть, – тихо сказал Гаврилов. – Я ее любил, как мать родную.
Тут я повернулся. Представить себе старика Гаврилова, любящим советскую власть, было трудно. Я тогда подумал, что это мерзкий ветер исказил смысл речи моего спутника.
– Я тогда любил советскую власть, – повторил мне в лицо Гаврилов. – Меня в армию не взяли по зрению. Я думал тогда руки на себя наложить, хотя четыре года уже прошло, как война кончилась. Я был комсомолец прилежный, даже комсорг на нашем заводе сучьих турбин. Пошел тогда в райком и сказал, что в компартию хочу. По месту работы, в партком, не стал обращаться. Решил для скорости приема прямо наверх отнести заявление. Вот как я любил советскую власть.
