При всем при этом (и это меня совершенно поражает) — развитая до уровня чуть ли не физиологической привычки бытовая вежливость и предупредительность, особенно в отношении пожилых дам. Придержать дверь, подать руку какой-нибудь выходящей из транспорта старушке — это вообще доведено у него до автоматизма. Он всегда необычайно корректен и даже приветлив со всякими билетершами, гардеробщицами, официантками и продавщицами, прежде всего с теми, кто в возрасте.
Впрочем, я вспоминаю, что и со мной на эскалаторе в метро он тоже всегда становится на нижнюю ступеньку. Но делает это настолько отработанным движением, что у меня ни разу не возникло с ним той неловкой заминки, какая у меня нередко случается с другими молодыми людьми (обычно я забываю, что человек выше меня ростом и по привычке, выработанной от общения с девицами, сам становлюсь спиной вниз по ходу движения, и меня естественно тут же пытаются наставить на путь истинный). В дверь, как я сейчас понимаю, он тоже всегда пропускает меня вперед, но опять же делает это так автоматически, что у нас с ним не возникает даже намека на это извечное мельтешение в проходе, без которого не обходится ни одно скопление интеллигентной публики.
На фоне этой галантной выучки его манера общения с «серпентарием» выглядит особенно вызывающе. Очевидно, их война имеет куда более долгую историю, чем я привык думать, а может, тут дело прежде всего в его особой чувствительности ко всякого рода заигрываниям со стороны прекрасного пола. Со мной он, во всяком случае, никогда не позволяет себе ни единого галантного жеста. Никаких этих неуместных предложений руки по выходе из маршрутки, никакого насильственного отъема рюкзака или пакетов с продуктами, никакого поспешного запихивания тебя в пальто. Мне это все безумно импонировало до одного момента, когда я сам наиподлейшим образом не воззвал к этим гендерным стереотипам, в связи с чем мне тут же не был преподнесен суровый урок.
Маяковка решила избавиться от части своих фондов, выложив на раздачу в подвале у гардероба редко требуемую литературу, доставшуюся ей в семидесятые годы по обмену с каким-то немецким университетом. Все наши там уже основательно попаслись. Я тоже предложил зайти туда Штерну, и он что-то выбрал себе из страноведческих альбомов, захватив пару поэтических сборников. Я же как человек жадный до халявы набрал там всего, даже не думая о том, соберусь ли я когда-либо это читать — лишь бы только с фотографиями средневековых замков и романских церквей. По пути к метро я, понятное дело, вспомнил о том, что позвоночник уже давно не тот, и те времена, когда я каждый день бегал по Универу со словарем Дворецкого за спиной, безвозвратно ушли в прошлое.
