Ночью в 303-ю палату экстренно поступил пациент. Прежде чем идти к нему, я просматриваю историю болезни, заполненную дежурным врачом. Больной оказался в некотором роде коллегой — врач-патологоанатом. Предварительный диагноз — язвенная болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки. Быстро прочитав собранный анамнез и жалобы больного, я задумчиво закрываю карту. Похоже на то, что Лариса, дежурившая этой ночью, ошиблась. Но, ничего не сказав, я иду в палату, — не увидев пациента, я не могу делать какие-либо выводы о работе коллеги.
Когда я вхожу, больной медленно поворачивает голову в моем направлении, и я вижу глаза, в которых легко читается обреченность. Человек уже перестал бороться, покорно принимая тот удар, который приготовила ему судьба или Бог, в которого он не верит.
— Степан Афанасьевич, рано вы сдались, — говорю я, улыбнувшись пациенту, и не увидев реакции на улыбку, понимаю, что прав в своих предположениях.
— Скажите мне, Степан Афанасьевич, сейчас есть боль в сердце? — спрашиваю я, подходя к нему и заглядывая в глаза.
Он молчит, даже не пытаясь открыть рот, и смотрит на меня долгим пронзительным взглядом, и, в следующую секунду я понимаю, что он уходит. За то быстротечное время, что я смотрю в его глаза, я многое вижу, прикоснувшись к уплывающему сознанию — его сердце делало последние попытки перегнать кровь в сосуды, а в мыслях уже наступило успокоение.
Я делаю то, что должен сделать, хотя понимаю бессмысленность своих действий. В данном случае пациенту уже никто не мог помочь. Он сам не хочет вернуться.
Крикнув в коридор призыв о помощи, я стаскиваю безжизненное тело пациента на пол, запрокидываю голову и начинаю стандартные реанимационные мероприятия — непрямой массаж сердца и искусственное дыхание. Я знаю, что Мехряков Степан Афанасьевич, доктор-паталогоанатом с тридцатилетним стажем, примерный семьянин и любящий отец, умер от обширного инфаркта миокарда, и оживить его никому не удастся, но, несмотря ни на что, делаю то, что обязан делать в данной ситуации.
Когда через пять минут меня сменяют подоспевшие реаниматологи с необходимым оборудованием для интубации и дефибриляции, я отхожу в сторону, — сыграв свою роль в этом представлении, я удаляюсь обдумать то, что увидел в глазах умирающего доктора.
Он был парашистаем, — рожденный им, он стал опытным и мудрым разрезателем. Смерть для него стала более реальна, чем жизнь, хоть он пытался думать иначе. Проводя много времени с мертвыми телами, он, сам того не заметив, уже давно перешагнул ту границу, что разделяет миры. И, хотя он не осознавал, что находится на границе земного и загробного мира, он давно видел то, что неподвластно другим.
