Это не считается. Это он говорил каждый вечер в течение сорока с лишним лет и думал, будто это считается, но это не засчитывалось. Уж во всяком случае — не в тот вечер, уж во всяком случае — ни в какой другой вечер. Сейчас — то я чувствую внутри этот жар — мое печенье выносится на суд, и сотня печей остывает, и я стою здесь, а огромная стальная паутина потолка нависает надо мной, как в соборе, — сейчас — то я чувствую жар от этого краткого одобрения, которое в тот момент меня не задело. Я не рассердилась. В конце концов, я хотя бы на один вечер избежала неприятного разговора. Мне не пришлось говорить ему о поездке в Луисвилл.
А на следующий вечер он умер, не успев даже съесть горячее. И может быть, он умер от того печенья. Ведь оно было приготовлено по бабушкиному рецепту и начало брало от тех дней моего детства в Германии — как далеко они, но как ясно я их вижу: моя бабушка, и мама, и я вместе трудимся за грубым дубовым столом, возле раскаленной угольной печки, и вся кухня полна запахами душистого перца, и мускатного ореха, и корицы, и гвоздики, и мы стряпаем целые противни этого печенья, и, может быть, вся доброта, какую только способны вместить руки трех поколений женщин, рождает такую сильную вкусовую признательность в том, кто ест, что если он не даст ей выхода просветлением лица, потеплением взгляда, нежностью ласкового прикосновения, то под напором этой силы сердце его испытает страшнейшие перегрузки и он в течение двадцати четырех часов умрет. Может быть, так все и было.
Хочется думать, что так. Он умер, и когда санитарная машина уехала, я замесила тесто для «Держите меня крепче» и, даже не успев смазать противень жиром, уже поняла, какие чувства испытываю в связи со смертью мужа. Не могу сказать, что именно такие, как я ожидала, но и неожиданностью они для меня не явились. Я знала, что не смогу ни с кем поделиться. Меня бы сочли жестокой и бесчувственной. Ева — то уж точно. Она была бы просто потрясена. Что для меня явилось неожиданностью, так это чувства, которые я начинала питать к ней.
Она пришла ко мне на следующее утро и позвонила в дверь, а я еще была в постели. Я даже глаз не сомкнула. Я каталась, как кошечка, по двуспальной кровати, по обеим половинкам, и вся тряслась от сахара, но не только. Кровать была пустая. Я легла на спину, скрестив ноги, и стала водить руками, как делают на снегу, чтобы получился отпечаток «ангела», и никак не могла выкинуть из головы старые эстрадные мотивчики, и мурлыкала их в темноте, двигая в такт ногами и руками. «Старик — река», и «Оружием его не завоюешь», и про самую старую из идиотских нью — йоркских игр. Вся ночь прошла в песнях и танцах.
