— Ты думаешь, это будет дань его памяти?
— Нет — нет. Неправильно я сказала. Сделай что — нибудь новенькое. Так будет интереснее.
— Ты так думаешь?
— Ну конечно!
— Да, — сказала она, — я представлю себе, что он жив, и испеку печенье его мечты.
В тот момент эта ее мысль меня очень тронула. Сейчас меня от нее тошнит. Ева сегодня утром застолбила печь рядом с моей и старается теперь для него каждую секунду. Перед началом конкурса мы все стояли у своих печей, а зрители сидели так тихо, что я подумала: вот сейчас услышу, как где — то хлопают на ветру простыни. Перед каждой из нас был разделочный столик, и я взглянула на Еву, и лицо ее было опущено, а за ним другое лицо, потом еще — длинный ряд; и все мы ждали сигнала, чтобы приступить к делу своей жизни, и я снова посмотрела на Еву, и она думала о Вольфе, я знаю, и старалась не замечать меня, не до того ей, и мне тоже нужно было о ней забыть, но мы стояли в этом зале, а в тот день, когда мы обе узнали, что прошли в финал, мой муж был еще очень даже жив.
— Да, — сказала я Еве, — дух Вольфа несомненно витает на вашей кухне. Сделай печенье мечты его призрака.
Не знаю, кто меня дернул за язык. Наверное, я хотела сказать, что он по — прежнему присутствует в ее жизни и тому подобное. Но я неудачно выразилась, и она какое — то время молча переваривала эту мысль, а потом сказала: «Да». Она произнесла это с трепетом внутренней готовности в голосе, и мы положили трубки.
Я посидела с минуту, размышляя, как бы сообщить Карлу нашу с Евой новость.
И не только привычные звуки дома или те сиюминутные вещи, которые я видела каждый божий день, не запах, исходивший от моих рук или простынь или обоев, мешались у меня в голове, бурлили и едва не выпрыгивали из печи, когда Карл упал лицом в тарелку. Был еще и он. Был он. И была я, я сидела и не знала, как ему сказать, что у меня есть свои причины ехать в Луисвилл, штат Кентукки, и чего — то добиваться. Черт бы побрал эту Еву, сбила меня с толку, думала я. В мыслях «черт» прозвучало сладко и притом сопровождалось объятием, но черт бы ее побрал с этой дурацкой затеей, думала я. Мне не нужно было бы тогда уведомлять об этом мужа. Мне не нужно было бы сидеть за кухонным столом, пытаясь себе представить — руки у меня тряслись, но не от переизбытка сахара, — как я расскажу своему мужу про печенье, которое будет не для него. Но я ничего не придумала.
Вышло так, что я вообще ему не сказала. В тот вечер я отложила объяснения. Он пришел домой, клюнул губами пустоту между собой и мной, и пошел к своему креслу, и уселся, и раскрыл газету. Потом был обед: жаркое в горшочке, и молодая картошка, и красная капуста, и сладкая кукуруза со сметаной, и кой — какой салат, и «Медовые капельки черного леса» — маленькие пряные печеньица, которые меня учила делать еще моя бабка, — и кофе, и никакого разговора не было, не было сказано ни словечка о печенье, хотя не так давно, всего несколько лет назад, я пекла те же самые «Капельки» и он уплетал их с удовольствием, подбирая крошки с блюда влажными пальцами, и в тот вечер я его таким образом проверила. Раз он ни слова не сказал о моем печенье, я ни словом не обмолвлюсь о Луисвилле. После того как был съеден последний кусочек и выпит последний глоток кофе, он откинулся назад, и сделал глубокий вдох, и, хрюкнув, сказал: «Хорошо».
