— Теперь вижу, что проснулся, — смеется старик. — Ну-ка, принимайся за вдох-выдох.
Из репродуктора доносятся быстрые слова: «Раз, два, три, четыре… вдох… наклон вперед… выдох… дышите свободней… переходим к пятому упражнению… начали…»
— Война, а зарядку Москва не отменяет, — ухмыляется дядя Яша. — Наверно, скоро будет наклон вперед — фашисту по мордасам, чтоб ему ни вдоха, ни выдоха.
Веня делает зарядку и крутится вокруг собственной оси: дядя Яша к кровати, и он лицом туда же, дядя Яша к сундуку, и Веня обращает в ту сторону испуганно моргающие глаза.
— Это уж, Вениамин, не зарядка, а карусель, — говорит дядя.
Он подливает в рукомойник ледяной воды из кадушки:
— Не споласкивайся горстью, мойся как следует… Сегодня в плотницкой допоздна буду. Печь-то не забудь истопить.
Сквозь полные пригоршни воды Веня отвечает: «Истоплю». Получается «буль-буль», будто это вода отвечает, а не Веня.
Старик, посмеиваясь, садится на покатую крышку сундука. На этом сундуке он и спит: «Солдатская привычка, косточки-то на мягком разомлевают».
Веня, стоя против зеркала, с трудом продирает расческой густые, в мелких жестких завитках волосы.
— Свитер надень: морозно сегодня, простынешь.
И дядя Яша тянется за ключиком, который снова неподвижен на своем гвоздике.
— Дядя Яша, дядя Яша! — Веня бросает расческу на подзеркальник. — Не надо, совсем еще тепло, не надо!
Яков Лукьянович смотрит на племянника из-под мохнатых бровей:
— Что с тобой сегодня? То спит, как сыч, даже одеяло ему не нужно, то будто паут[6] ужалил. Сейчас молока принесу… Буль-булю!
Едва старик выходит на кухню, Веня нашаривает под матрацем футляр и мгновенно засовывает его за голенище сапога, до самой щиколотки. Ну, все! Веня облегченно вздыхает.
На столе появляется запотелая полулитровая банка холодного, из подполья, козьего молока, берестяной туесок с матово-синей голубицей, небольшой кусок хлеба. Обычный завтрак.
Но неспокойная совесть мешает Вене завтракать и гонит его на улицу.
