– Ну, я. Чего надо-то?
– Как вас звать? – спрашиваю.
– Алевтина.
– А по отчеству?
– Обойдемся.
– Чем вы стираете, Алевтина? Что-то мыла у вас не ви ж у.
– Нам без надобности. Мы щелоком, сами его варим.
– Был же приказ – стирать мылом.
– Мы не приучены.
– А где мыло? Десять ящиков неделю назад из Нижнего прислали. Где мыло?!
– Тебе что? Давай клистиры свои ставь, а в наше дело не лезь!
И смотрю – выжимает, скручивает в жгут мокрую простыню, складывает вдвое, и она у нее в руке вроде дубинки. Следом и другие женщины скручивают кто что – рубахи, подштанники. И девочка лет десяти среди них, и у нее в руке тоже тряпочная дубинка, наверное, из наволочки.
– Вы забыли, кто я? – говорю.
– А нам один хер, выметайся! – заявляет Алевтина и вздымает свое мокрое оружие.
Остальные бабы, вооруженные свернутыми тряпками, тоже подступают ко мне вражьей стаей.
– Ваши дети и мужья сейчас воюют, их тоже могут ранить и они будут лечиться в госпитале. Такие же, как вы, подсунут им плохо вымытые простыни и кальсоны, их раны загноятся, и они помрут не от ран, а от грязи. Хотите такого!?
Пожала я плечами, повернулась и пошла прочь. А следом донеслось нечто вроде злобного шипения:
– Царевна!
Такая вот вышла, как где-то у Чехова говорится, запендя. А докторский шофер Иван зовет такие моменты загогулиной. Пришлось учинить расследование. Ивана этого я послала на базар, и он там обнаружил нескольких человек, торговавших нашим мылом. Алевтину забрала полиция, всю ее артель прогнали, наняли новых женщин.
И вот, дорогой Дима, все больше убеждаюсь, что мы с тобой совершенно не знали странный народ, с которым живем. А вообще-то в нашей стране не один, а два народа. Маленький – мы. Образованные, чистые, сытые, говорим по-французски и английски, любим Пушкина, Гёте и прочих умников. Огромный другой народ, первобытный, дикий, злобный и глупый. Или не глупый, а лихой. Вот скажи мне, эта самая Алевтина думала, что воровство мыла просто так сойдет ей с рук? Или она не знала, кто я, и что грубость в мой адрес принесет ей неприятности? Знала прекрасно. И тем не менее! Лихость и глупость! Глупость и лихость».
Доктор Лобачев
1916, середина июня. Я полагаю, что наши жизни теперь соединились, хоть тайно, но прочно, а утверждать, что навсегда – не решаюсь, ибо различие общественного положения никуда не делось. Да и не рискованно ли думать о «навсегда» во времена всемирной мясорубки. Однажды, когда она была ночью у меня и мы сели обнаженными на топчане, чтобы глотнуть французского вина, бутылок десять которого привез по моей просьбе от князя Калёнова мой Ванька, левой рукой я гладил ее спину. Абрис моей раскрытой ладони с отставленным большим пальцем вдруг точно влип и повторил абрис ее левой лопатки снизу, образовав с выступающей лопаткой вроде бы единую плоскость, слившись в одно целое. Это как в замке: вырезы и выступы ключа должны совпасть с зеркалящими их выступами и впадинами внутри замка, и тогда он отомкнется. Я сказал ей об этом.
