Никита подхватывает сумку с книгами под мышку и в радостном возбуждении мчится по улице.
Дома, еще в прихожей, слышит он, как на кухне гремят кастрюлями. Это возится у плиты домработница Глаша.
— А, это ты. Ники! — выглядывая из кухни, говорит мама.
В это время Никита привык видеть мать лежащей на кушетке и листающей «Журнал мод», но сегодня она тоже на кухне.
Никита быстро кладет сумку и проскальзывает на кухню. Красная, распаренная Глаша стоит возле плиты, а перед ней на тарелке горкой лежат пирожки, такие румяные и поджаристые, что Никита не может удержаться, чтобы не взять один.
— Ники, ты опять испортишь себе аппетит, — укоризненно говорит мама. — Скоро будем обедать.
Мама всегда называет Никиту «Ники». По правде сказать, ему это не очень нравится, особенно когда она называет его так во дворе, в присутствии мальчишек.
— Глаша, — обращается к домработнице мама. — Накрывай на стол. Сейчас Петр Леонтьевич придет.
Приходит с работы отец, и все садятся обедать.
Никита с аппетитом ест борщ и прислушивается к разговорам. Папа опять начинает рассказывать про какого-то Тимофея Ильича: он ужаснейший человек, карьерист, выскочка и подхалим. Но начальство почему-то ценит его и недавно выдвинуло на должность, которую, по всем расчетам, должен был занять папа.
Мама внимательно слушает и поддакивает. Но вот в прихожей громко дребезжит звонок, родители переглядываются, папа недовольно морщит лоб, а Никита срывается с места: встреча гостей — его обязанность.
— Постой, постой! — останавливает его отец. — Если будут спрашивать меня, скажи… что я еще не приходил.
— А если это Аделаида Петровна, — торопливо добавляет мама, — скажи, что я ушла к портнихе.
Никита вприпрыжку бежит к двери и откидывает крючок.
На лестничной площадке стоит незнакомый мужчина в промасленной телогрейке. У него худое, давно не бритое лицо, через всю щеку тянется багровый рубец. Должно быть, он не шел, а бежал, потому что грудь его высоко вздымается, дышит он тяжело и прерывисто.
— Здравствуй, малец, — хрипло говорит он, отдуваясь и делая шаг вперед, в прихожую. — Мне бы Петра Леонтьевича. Он дома?
— Да… Ой, то есть… нет! Он еще не приходил.
— Не приходил? Вот досада! Где же он тогда может быть? Не знаешь?
В словах человека такое неподдельное огорчение, что Никита невольно краснеет за свою ложь. К счастью, в прихожей темно.
Вошедший устало опускается на сундук возле двери, вытирает со лба пот и продолжает, словно рассуждая сам с собой:
