В окна нашего «сарая» по-летнему слепит, из самого юного начала энергии. У нас появилась новая сотрудница, принятая на полставки, прелестная «нимфетка» Юлечка, в короткой кофточке, открывающей пупок, еще не понимающая, как это — работать. Она не сидит на месте, постоянно охорашивается, тайно смотрит в зеркальце, поправляя локоны. И опускает синие глаза перед моим взглядом напротив.
Воображаю, как увиденная в метро гордая красавица виновато подходит к моему столу, тряся дорогими мехами, а я капризно отворачиваюсь. Юля, за столом напротив, с ревнивым удивлением: неужто у него такие женщины? Пускай она поплачет, ей ничего не значит. И завидовал себе, кого так могли бы любить женщины.
Я люблю гордых и молчаливых — в них есть значительность тайны. Юля тоже молчалива, и за этим кроется нечто по-женски независимое.
Она из тех бескорыстных добровольцев, что помогают больным детям, бессильным старикам в хосписах. Она пришла к нам, потому что хотела строить зеленые города.
На животе Юли заверещал мобильник: дра-дам-дам-дааам ди! — и усиливаясь завыл: бра-бра-рай! динь-динь-рабада-дрим-бум-бамбал рааа!
— Это квакает лягушка на машине, — застеснялась она, и сердито ответила в трубку: — Ну, что! Я занята, перезвоню.
Я ощутил обиду: неужели мальчик?
Я проникся мыслью Вени, что все наши беды кроются в несовершенстве сознания. Поэтому и не работает гражданское общество. Для этого нужны независимые личности, объединенные на ином уровне.
С кем тут, на работе, говорить на эту тему? Увы, не с кем. Мозги сослуживцев направлены не в ту сторону, что мои. Они заняты своей карьерой, живут в племенной общности, как всегда было, начиная с дикарей, для них такая стабильность мира достаточна.
Поэтому я чувствовал себя свободным, вспомнил, о чем мы говорили с Веней, и стал выкладывать все, что думаю.
— Есть странные люди, философы. Утверждают, что люди мыслят не рационально, мозгом, а всей личностью, связанной с достигаемыми ею целями.
Сослуживцы улыбались — опять он за свое.
На самом деле мне не до таких умствований, выбраться бы только из бездумного восприятия внешней жизни с расползающейся улыбкой по лицу идиота.
Бух смотрел с благожелательным пониманием, с трудом вытаскивая из памяти где-то слышанное.
— Это… как его… Хайзингер. Он тоже так говорил.
— Хайдеггер?
— Вот-вот!
— Он открыл в сознании замкнутость, — откровенно бросал я им в лицо, зная, что они ни черта не понимают. — И выход в просвет.
