— Как жаль!.. Я не знала, что ты в Москве. Я так часто вспоминала тебя, — опять неожиданно для самой себя солгала она, но теперь нисколько не смутилась, а наоборот, собрав все силы, весело смотрела на него и говорила, как прежде, непринужденно и просто: — А письма я не знала, куда писать. У тебя же почтовый ящик, а твои последние письма пропали… Понимаешь… война… переходы… бомбежки.
«Что я говорю! Что говорю!» — с ужасом думала она, сознавая ложь в каждом своем слове, но остановиться уже не могла и говорила то, что раньше ни за что не могла бы сказать.
— Как обидно, что мы так поздно встретились. Понимаешь, я из госпиталя и уже назначение получила опять на фронт, через час машина уходит, мы едем с командой. Как хотелось бы остаться хоть на несколько часов, побыть вдвоем, поговорить, но, понимаешь, Саша, нельзя, никак нельзя — война!..
Она видела, что Саша верит каждому ее слову, что он всей душой рад даже этой мимолетной встрече. Перед ней был прежний Саша Яковлев, никогда не допускавший мысли, что она может солгать, обмануть. Но она была уже не та. И это она понимала настолько отчетливо и ясно, что каждая секунда пребывания вместе с ним была для нее мучительна и страшна. Она боялась, что не выдержит этого лживого, унизительного тона, разрыдается, открыв все действительное, что произошло с ней. Поэтому она спешила, всеми силами спешила. Она торопливо записала его новый адрес, с силой обняв, поцеловала его и, вскочив в подошедший трамвай, в последний раз солгала, махая рукой и выкрикивая:
— Я напишу, Саша! Жди, сразу же напишу!
В воскресенье 28 июня Прасковья Никитична встала раньше обычного, не зажигая света, в темноте вылила с вечера подготовленные помои в корыто, бросила туда несколько картофелин и вынесла корове. Удивленная непривычно ранним кормом белобокая Милашка сонно промычала и нехотя принялась с фырканьем отхлебывать помои.
— Ешь, кормилица, наедайся вдосталь, — ласково приговаривала Прасковья Никитична, почесывая гладкую шерсть на работавших скулах Милашки, — опять твое мытарство начинается, на целых три дня…
Разговаривая с коровой, Прасковья Никитична успокаивала и самое себя. Скрепя сердце согласилась она отдать Милашку на колхозные работы, и все три дня, пока по установленной очередности Алла в паре с Лизаветой Гвоздовой пахала на Милашке и на гвоздовской Баловнице, не могла найти себе места.
Прислушиваясь к равномерному жеванию коровы, Прасковья Никитична своим чутким слухом уловила какой-то посторонний, совсем неожиданный звук. Она еще настороженнее прислушалась и в тишине различила негромкий, то возрастающий, то замиравший гул. Точно так же гудело прошлой осенью под Тулой, когда туда подходили немцы. Она оставила доедавшую корм корову, вышла на улицу и прислушалась, но в сарае оглашенно заголосил петух и закудахтали куры.
