Виток истории | страница 30

Значит, просто расчет. Не благородство, не самопожертвование… Я не верил ему, и он это понял по моему лицу. Хотел еще что-то сказать, но не смог. Его бегающий взгляд остановился, как маятник часов.

Откуда-то появились санитары. Осторожно положили его на носилки. Он не стонал и не шевелился. Торий Вениаминович умер по дороге в больницу.

Я разбираю его бумаги. Стремительный почерк, буквы похожи на стенографические значки. Кляксы разбросаны по страницам. Очень много исправлений разноцветными карандашами: красный правит чернила, синий карандаш правит красный, зеленый правит синий, — так, очевидно, он различал более поздние правки от ранних. Исписанные листы сухо шелестят, говорят со мной его голосом. Он первым решился поставить на себе опыт, который мы пока проводили на животных — моделях. И если не бояться горечи, то надо признать, что он и был тем человеком, о котором мы мечтали, — Homo celeris ingenii Он пришел к нам из будущего. Почему же нам было так трудно с ним?..

Он силился припомнить свое имя… И впервые ему стало по-настоящему страшно.

Что это с ним творится?

Он взглянул в зеркало, отшатнулся и больно ударился ногой о выступ стола. Затем бросил взгляд на электрокалендарь.

«Зачем я смотрю? Он ведь испортился давно. Может быть, я совершил самую большую ошибку, когда сразу не стал чинить его. Время остановилось для меня…»

Его мысли путаются и расплываются. Разве время может остановиться? Раньше он знал совсем другое. Его учили совсем не этому. А чему же? Всегда ли тому, что нужно? Почему же не научили, как спастись сейчас?

Он спрашивал себя о чем-то и тут же забывал о собственных вопросах.

Сколько же времени прошло от аварии — от того часа, когда батискаф лег на дно океанской впадины и больше не смог двинуться? Три недели, месяц?

Он зашагал по каюте то медленно, то ускоряя шаги. У термостата остановился, вытащил пучок водорослей, съел… Его движения были вялыми, ленивыми…

«Я схожу с ума, — думал он. — И тут мне никто не поможет…»

У него было все — электроэнергия, пища, кислород, удобные кресла… Это создали разные заботливые люди — конструкторы, инженеры, биологи, медики. Вот и его батискаф, его детище — сколько в нем труда различных людей! Двигатель создан по идее его брата. Многослойная обшивка с прокладкой, какую впервые применил его отец на подводных лодках. Такая обшивка выдерживает давление в сотни тысяч тонн.

Он садится в кресло, опускает подбородок в раскрытую ладонь и думает о своей семье. Так ему легче. Иногда уголки губ приподымаются, словно для улыбки, но она не получается. Его семья целиком состоит из конструкторов и судостроителей, если не считать дяди-композитора. В их семье, где все говорили о килях и обшивках, о двигателях и коэффициентах полезного действия, странно звучали дядины слова: сольфеджио, симфония. И сам он был странным, со своими длинными пальцами и рассеянно-сосредоточенным выражением лица. Да, его лицо почему-то одновременно выражало и рассеянность и сосредоточенность: сосредоточенность — к звукам, рассеянность — ко всему остальному. Он говорил: «Море — это тысячи симфоний. Вы не всегда слышите их, а я не успеваю их записывать». И еще он говорил: «Духовная пища… Человек не может жить без нее…»