— Не понимаю, при чем тут лицемерие?
И опять я разозлилась. Бэбс не понимает, потому и сопротивляется. Все, что я рассказывала, не было заранее предусмотрено. Просто ключом били, искрились все эти воспоминания, доставлявшие невероятную радость. Они появлялись подобно песенкам, мелодии которых, едва возникнув, влекут за собой самые разные ассоциации. Вспомнится забытый мотив, насвистываешь его, потом тихо напеваешь и спрашиваешь себя, как это мне удалось припомнить? Так я позволила в этот момент воскреснуть всем страхам моего детства. Я не виновата в том, что на этот раз они мне показались куда опасней, чем в те времена, когда я узнала их впервые. Мне не хватало, пожалуй, настоящей английской гувернантки, хорошо накрахмаленной согласно викторианским традициям. Но в Сицилии не в ходу подобный товар, и нас поручали до монастырского воспитания просто попечению кормилиц. И виновата ли я в том, что, как только я стала соображать, меня до десяти лет начиняли всякими вымыслами о мертвенно-бледных молодых людях (это всегда были единственные сыновья), иногда благородного происхождения, которые погибали от дурного глаза ненавидящего их соседа? Слышала я и о том, что достаточно пробормотать сквозь зубы определенные магические изречения, и лодка тут же пойдет ко дну или брат влюбится в сестру и одно за другим начнутся самоубийства. И что я могла сделать, если подобные бредни казались мне вполне возможными? Востоку ли, Азии, которых я не знала, или же капле чужеземной крови обязана я этой приверженностью и суевериям?
Наверно, Бэбс уже раздумывала над тем, как надо теперь со мной обращаться. Она с тревогой смотрела на меня. Может, крикнуть ей в лицо, что меня все это злит? Но я сдержалась и спокойным голосом повторила:
— О лицемерии ты говоришь зря. Оно тут ни при чем. Самый зловредный сицилийский чародей, пагубная власть которого длилась почти полвека и была очень жестокой, даже он не знал, что у него дурной глаз. Он настолько не подозревал этого, что однажды сам себя заколдовал, глядя в зеркало, и был убит на месте. Я не знаю подробно, как это все было. Но зеркало вдруг отделилось от стены и будто бы расшибло ему череп или же превратило его взгляд в пылающий луч, и колдун сгорел…
— Боже мой!
Бэбс порывистым жестом заслонила глаза рукой. В этот момент я почувствовала, что больше не могу говорить на эту тему. Этим невольным жестом она сама отреклась от своего привычного облика: перестала походить на самую сильную женщину из мира прессы. Не знаю, ощутила ли Бэбс перемену, происшедшую в ней, но я-то видела все это своими глазами. Достаточно было и того, что она выслушала совсем ненужную ей, практически непригодную историю. Мы беседовали… И на этот раз не для того, чтобы обменяться мнениями о заголовках, о темах — «гвоздях номера», о полезном действии материалов и их влиянии на читателя.
