Как на свет я появился,
Батька молвил: «Худо будет!»
Так и вышло: век томился,
Обижали бог и люди.
Чем же худо? Тем, что в марте
Я родился (пост великий,
Тяжкий месяц, в каждой хате
Стонут люди-горемыки).
Хлеб поели весь до крошки,
И картошки — лишь посеять.
И приварка нет ни ложки,
И скотина вся болеет;
Тут не то что горстки сена —
Нет соломки животине,
Нет дровишек ни полена,—
И в такой-то час — родины!
Бабке хлеба дай ковригу
И вина хоть шкалик тоже,
А крестить не будешь в риге…
Что тут делать — то ль одежу
Под залог нести сначала,
То ль продать сперва конягу?
Сел родитель, заскучал он,
Пригорюнился бедняга
И слезами вдруг залился,
Как над батькиной могилой:
«Худо сделал, что родился,
Проклянешь ты свет немилый».
Знать, накликал ненароком
Он беду недобрым часом.
Иль дурным кто глянул оком?..
Ну и доля ж удалася!
И сбылось ведь батьки слово!
Вот меня, прикрывши тряпкой,
Повезли крестить в Мокрово
Трое: кум с кумой и с бабкой.
А в Оборках мост сорвало.
Я едва живой был, слабый, —
Кум тогда, вздохнув устало,
Порешил — пусть крестят бабы!
Из реки водицы с илом
Кума горстью зачерпнула,
Надо мною покрутила,
Трижды на меня плеснула.
Вот и дело всё — ведь так же
Крестит ксендз, хоть главный самый,
Может, чем еще помажет,
Всё равно младенцу — яма!
Лишь бы сдать, живой покуда,
Чтоб родные не серчали, —
Мол, присматривали худо
Или туго спеленали…
Так на речке самочинно
Освятив мой дух безгрешный,
Крепко выпив — раз крестины,
В дом свезли меня поспешно.
Закусили также мигом,
Покумилися и — квиты.
Бабка — та взяла ковригу,
Шкалик водки, торбу жита,
Разошлися и уснули.
А меня мать колыхает:
«Спи, сыночек, люли-люли!..»
А как звать? — сама не знает.
Встав назавтра с зорькой ранней,
Мать стучит куме в окошко:
