Но моя уловка не удалась.
— Что же это, значит, допрос будет? — недобро посмотрел на меня Семенкин.
— Нет, пока это будет только частная беседа, — вспомнил я совет Осипова. — Но если окажется, что вы располагаете интересующими нас сведениями, мы вас допросим официально, как свидетеля.
— Говорите, беседа? — переспросил Семенкин. — В таком случае, если я не захочу, то могу не отвечать на ваши вопросы?
«Ах ты, „законник“, — с неприязнью подумал я. — Не забыл, выходит, еще уголовно-процессуальный кодекс? Или почитываешь на досуге на всякий случай, чтобы знать, как отвертеться от нежелательных для себя разговоров?»
А вслух совсем другим, совершенно спокойным тоном, в котором не было и намека на неприязнь к этому человеку, я отпарировал:
— Конечно, можете. Это ваше право. Только имейте в виду, что я расценю это как стремление уклониться от беседы, и тогда нам придется сразу допросить вас. А как свидетель вы будете обязаны отвечать на наши вопросы, иначе вас могут привлечь к ответственности за отказ от дачи показаний!
— Значит, хоть в лоб, хоть по лбу? — невесело усмехнулся Семенкин. — Да, против закона не попрешь!
— По-моему, во все времена это квалифицировалось как обязанность каждого гражданина содействовать установлению истины!
Произнося эту фразу, я не столько хотел блеснуть перед Семенкиным своими познаниями в юриспруденции, хотя и это было нелишне, чтобы отбить у него охоту прибегать к всевозможным уверткам, сколько хотел намекнуть, что и в его, и в наше время закон был один, только вот применяли его по-разному.
— Истины? — воскликнул не без сарказма в голосе Семенкин. — А кто ее знает, эту истину?!
Я сразу разгадал его попытку увести наш разговор в сторону от интересующей меня темы и предложил:
— Давайте оставим на время философские рассуждения и приступим к делу!
Семенкин крякнул, но ничего не сказал.
— Итак, — продолжил я, — до апреля тридцать девятого года вы были сотрудником органов НКВД?
— Ну и что из этого? — все с той же недоброжелательностью в голосе спросил Семенкин.
Я сделал вид, что не уловил, с какой интонацией вопросом на вопрос ответил Семенкин, и, как ни в чем не бывало, голосом, в котором не было ни неприязни, ни раздражения, спросил:
— За что вас уволили из органов и исключили из партии?
— А ни за что! — с вызовом ответил Семенкин. Он явно не был расположен вести разговор на предложенную мной тему.
— Как это «ни за что»? — удивился я, хотя удивляться мне было нечему, потому что я знал, за что Семенкин был уволен и исключен, и этот вопрос мне понадобился для того, чтобы постепенно подвести его к основной части беседы.
