Грамотным был отец, газету выписывал. Однажды сказал:
— Вот что, Игнатий… Балакай везде, что задумал отделиться. Надоело, мол, жить в обчестве с экс… с экспла-татором…
— Ты чё, батя? — испугался Игнат.
— Молчи! Чую, возьмутся скоро за нас. Ой, возьмутся! Так что — отделяйся! Я тебя на людях кнутом отхожу — сгодится потом как документ. Классовые, мол, разногласия у меня были с отцом с малолетства! Понял? Пробивайся сам! Коммуны станут устраивать — записывайся!
— Батя…
— Молчи! Умом чую — надо бы плюнуть, отказаться от всего да махнуть куда-нето. Но как — отказаться? От своего…
Года не прошло — родителей раскулачили. Сослали бог весть куда, и — ни слуху, ни духу.
Вступили с Прасковьей в колхоз. Работал куда пошлют.
Переживал… Конюхом числился Пашка-баламут, на коней при нем больно смотреть: в хвостах репейник, ноги в навозе. Выведет иной раз, когда Пашка спит пьяный, и — к озеру. Председатель отметил: «Любишь, Игнат, коней! Вижу…» — и перевел в конюхи. Однако предупредил: «Не потерплю, если отцовых холить станешь, а про других забудешь! Все — наши, колхозные!»
Это больше всего и бесило. Теперь наши, а были чьи? В колхозе коней половина отцовых. А у Пашки облезлой козы не было. Теперь и кони, и козы — все поровну. Ловко! У кого в кармане вошь на аркане, тот в тарантасе в район ездит. А он, наследник владельца самого богатого в округе табуна, конюшни чистит.
Долго упрекали за отца. Нет-нет да ввернет кто-нибудь словечко про классовую бдительность.
Неизвестно, чем бы все кончилось, да сбедил он на сеновале ногу.
На селе от хромого какой прок? В сторожа? Не старик. Учетчиком? Засомневались в правлении… Вот и решили с Прасковьей: коли так — в город.
Привыкали трудно. На Первомайской все меж собою чуть ли не родня: в праздники за одним столом, деньги взаймы дают!
Прасковье, той с бабами проще, в ларьке в очередь к знакомым как своя пристраивается. Подружек завела; устроятся на солнышке — друг у дружки вошек ищут.
Гальку на улице признали. Только рыжей стали дразнить. Ну, это уж, как говорится, что бог дал…
А тут — война!
К осени, считай, в люди вышел. Кто проверит, как он тушу освежевал? Какой лакомый кусочек в бочку с отбросами припрятал?
Чудно: кто до войны посладше ел-пил, так те раньше других к нему на поклон и пришли. На дороге караулили. Тому печеночки от малокровия, другому, вишь ли, грудинки на супчик. Он исправно выполнял заказы и уважительно говорил: «Вы только скажите! Чё, я не понимаю…» Он говорил, а душа у него пела.
