— Кто мог совершить такое преступное дело, — продолжал директор, — я не знаю. Есть, конечно, кое-какие соображения у меня на этот счет, но…
Он опять посмотрел на Самохина. Потом медленно перевел свой тяжелый взгляд на Мухомора, как бы молча указывая классу на истинных виновников всего дела.
Аполлон Августович боялся, как бы о кружке не узнало его начальство. Узнает — начнутся разговоры: плохо, мол, следите за порядком, вам, мол, доверили гимназию, а у вас вон что творится… Пойдут суды да пересуды. Ничего, кроме неприятностей по службе, не получится…
А уж чем-чем, а своей репутацией перед начальством Аполлон Августович дорожил больше всего на свете.
Догадывался он, конечно, что кража церковной кружки — дело рук самих гимназистов, что кража эта имеет прямое отношение к деньгам, собранным для Лихова, что, скорее всего, это сделали именно четвероклассники, так как сбор для Лихова проводился ими. А раз воры из четвертого класса, то это, конечно, Самохин и Токарев… Но что поделаешь, если преступники не пойманы с поличным?
Остается одно: замять это дело и найти другой предлог для того, чтобы выбросить из гимназии парочку-другую заправил, и в первую очередь, конечно, Самохина… Да и от Токарева не мешало бы поскорее избавиться.
«Было б не принимать среди года этого рыженького, — уж не раз упрекал себя Аполлон Августович. — С этими детьми рабочих, машинистов, прачек, кухарок всегда только одни неприятности. И всему виной моя слабость, мое мягкосердие, доброта».
Аполлон Августович искренне думал, что он и в самом деле хороший и добрый.
— Я, — продолжал он, — строго запрещаю вам какие бы то ни было разговоры по поводу церковной кружки. Если у вас есть подозрения на кого-либо из товарищей, сообщите мне лично, а вне стен гимназии, чтобы о кружке — ни звука. Садитесь.
И он, кивнув Швабре, ушел. Швабра посмотрел на класс потемневшими от обиды глазами и сказал:
— Горько… Обидно… Почему не в пятом? Почему не в шестом? Почему непременно все безобразия в нашем, в четвертом классе? Почему?
Он действительно был расстроен. Как же не расстраиваться? Опять у этого Элефантуса лишний козырь против него, опять Элефантус скажет при Аполлоне Августовиче что-нибудь этакое неприятное, вроде того, что у вас, мол, в классе воришки, преступники, психопатики, а вы…
Швабра обозлился. Поймал глазами Корягина и крикнул желчно:
— Что ты там возишься? Иди сюда!
И, впадая в свой излюбленный тон, продолжал:
— Иди, иди, миленький, иди, голубеночек… Шествуй, ласточка…
