Страж исключил всякую возможность побега, в два счета подавлял любой мятеж и значительно облегчил жизнь надзирателям.
— Тюремщиков как таковых у нас тут и вовсе нет, — подчеркнул Уордмэн. — Нам требуется только обслуга для столовой, лазарета и так далее.
Испытывали Стража на так называемых государственных преступниках; уголовников сия чаша миновала.
— Можно сказать, — с ухмылкой добавил Уордмэн, — что здесь собрана вся наша непослушная оппозиция.
— Иными словами, политические заключенные, — уточнил репортер.
— Нам не нравится это определение, — с неожиданной холодностью ответил Уордмэн. — От него так и разит коммунизмом.
Репортер извинился за неточное выражение, торопливо закончил интервью, и вновь обретший былое благодушие Уордмэн проводил его до выхода.
— Ну, видите? — сказал он, широким жестом обводя всю зону.
— Ни стен, ни вышек с пулеметами. Наконец-то у нас есть образцовая тюрьма.
Ревелл пластом лежал на спине, таращился в потолок и думал: «Я не знал, что будет так погано. Я не знал, что будет так погано…» Он представил себе, как берет большую черную кисть и выводит на безукоризненно белом потолке: «Я не знал, что будет так погано».
— Ревелл!
Поэт чуть повернул голову, увидел стоящего возле койки Уордмэна, но притворился, будто не замечает его.
— Мне сказали, что вы очнулись, — продолжал тюремщик.
Ревелл молчал.
— Я ведь еще в первый день пытался вас вразумить, — напомнил ему Уордмэн. — Предупреждал, что бежать бессмысленно.
— Не мучайтесь, все в порядке, — ответил Ревелл. — Вы делаете свое дело, я — свое.
— Не мучиться? — вытаращив глаза, переспросил Уордмэн. — Мне-то с чего мучиться?
Ревелл взглянул на потолок. Мысленно выведенная надпись исчезла без следа. Он пожалел, что нет карандаша и бумаги: слова утекали из сознания, как вода из решета, и, чтобы подхватить их, нужны были бумага и карандаш.
— Могу я получить карандаш и бумагу? — спросил он.
— Чтобы писать новые скабрезности? Разумеется, нет.
— Разумеется, нет, — повторил Ревелл и, смежив веки, посмотрел вслед исчезающим словам. Нельзя одновременно и сочинять и запоминать. Надо выбрать что-то одно. Ревелл уже давно выбрал сочинительство, но положить придуманное на бумагу не мог, и мысли просачивались сквозь сознание, будто вода, и разрушались, очутившись в необъятном внешнем мире.
— Чтобы выбраться на волю, стал я бочкой, полной боли.
Все болит — бока, подмышки. Буду жить или мне крышка? — пробормотал он.
— Боль проходит, — успокоил его Уордмэн. — Уже должна была пройти: вы тут трое суток лежите.
