…Прошла еще одна неделя, а может, и месяц. Он давно перешел к Андрейченко. Новая обстановка, работа меньше оставляла свободного времени, приходилось все доводить до конца, наверстывать, и этот ритм захватил его на некоторое время.
Его друг Миша через новых своих знакомых успешно выступал на московских страницах, летели к нему письма читателей. Он как-то сразу свыкся с этим, будто всю жизнь получал пачками, к Василию заходил редко, лишь звонил иногда.
Как-то вечером, когда родственники сидели у телевизора, он собрал все свои папки, тетради, просто белые листы, густо исписанные, перечерканные вдоль и поперек, завернул в пакеты и крепко перевязал шпагатом. Потом отнес их в кладовую.
На письменном столе стало просторно и чисто. Василий накрыл машинку куском фланели. Серая фланель была порядочно вытерта и напоминала саван.
Он не слышал, как вошла жена.
— Худо тебе, милый? — спросила она и положила руку на его плечо. Рука невесомо касалась щеки, лак на ногтях блестел матово. — Это пройдет. Папа тоже стихи писал. Теперь вспомнит и смеется.
Василий ничего не ответил Он вдруг почувствовал, что земля вертится, и что сейчас его в эту минуту несет куда-то вместе с пишущей машинкой на столе, с женой, вместе с отличной четырехкомнатной квартирой тестя вкручивает в черную пустоту неба, и что из прошлого ничего не вернуть.
— А машинку надо отнести к маме. У нас тесно.
— Не надо, — сказал Василий и поднялся, — Пусть здесь стоит. Я, может, научные статьи писать начну.
— Как хочешь.
Жена вздохнула облегченно, ушла, прошелестев халатом. Василий лег на тахту, закрыл глаза.
За окном цыганил ветер, сквозь скошенные полосы снега неслись автомобили. Но эти звуки замерли, пропали разом, снова чудилась ему широкая река. Он один в маленькой лодке, его крутит, несет в булькающую темноту, и не видно ни берега, ни огонька, ни звезд на небе. Он засыпал, когда всполохом мелькнула мысль, что его несет не в ту сторону. Что завтра все начинать сначала.
Доклад заканчивался.
Он заметил это, даже не посмотрев на часы, двадцать минут вот-вот истекали, а насчет регламента у них строго было. Догадался по легкому оживлению в зале — кто-то кашлянул, кто-то сел поудобнее. За двадцать один год Черезов научился спиной улавливать этот шум. В молодости воспринимал болезненно, с болью в сердце, а теперь привык, лишь усмехнулся и первый раз посмотрел внимательно на Колосова. Тот топтался у последнего плаката, от волнения конец указки подпрыгивал.
