Они разговорились не сразу. Сначала сосед односложно отвечал, но после Свиридову захотелось «вскрыть» его, как он выражался, и, участливо понизив голос, имитируя откровенность, добился своего. Испытанный метод сработал: слушай, сколько хочешь, пока тебе всю жизнь не выложат, прикидывай, как можно этого дядю использовать…
Врач, лечившая отца, была растеряна и все повторяла: зачем его отпустили, нельзя с язвой, такая застарелая. Для курортной больницы это, наверное, редкий был случай, поэтому в палате сестра дежурила постоянно. Врач была молода, от волнения щеки ее горели. Она показала Свиридову историю болезни. Он ничего не понял в торопливых записях на шершавой бумаге, одно только ясно стало, что начиналась эта история не год, не два назад, а в сорок втором, когда ранило отца в первый раз, и продолжалась после, не прерываясь ни на один день.
Свиридов, освоившись, пристально посмотрел на ее грудь под белым тугим халатом. Она заметила и вспыхнула еще сильней. Потом он торопливо попрощался.
Свиридов пошел к заведующему хирургическим отделением.
— А что я могу вам сказать, — проговорил тот, поднимая голову с жестким седым ежиком. Под толстыми стеклами очков глаза его были по-рыбьи круглы и бесстрастны. — Ждать надо. Конечно, если больной говорит, что прокурору жаловаться будет — это несколько обнадеживает.
— Так и сказал?
— Да. Даже письмо хотел писать.
«Это похоже на него», — подумал Свиридов. Сколько раз он доказывал отцу, что напрасны все его выступления. Себе же дороже обойдется, но тот упрямо стоял на своем и… иногда добивался.
— Сердце у него хорошее, — помолчав, сказал заведующий. — Чистые такие тона…
И вдруг Свиридов заметил, что ждет от врача еще каких-то слов, может, даже ничего не значащих, но только бы прошла эта долгая томительная пауза. Вот так же, наверное, разговаривал отец с деканом, когда сына хотели отчислить. Теперь роли словно поменялись, но это не радовало Свиридова. Он взял пропуск и вышел.
На следующий день отцу стало лучше. Он лежал тихий, ровно дышал, и только руки теребили одеяло. Капельницы убрали из палаты, врач обещала, что с ними покончено, теперь только уколы, а потом сырое яйцо, полстакана кефира.
Свиридов сидел ссутулясь, смотрел на запавшие щеки в жесткой щетине, газетой обмахивал.
— Ох, устал я, Владик, спроси, почему есть не дают мне… Хоть апельсинку какую ты бы принес, дольку одну. Иди, здесь в магазине… Или в ресторане спроси… — говорил отец, а глаза испуганно бегали по комнате, нет ли сестры рядом, не слышит ли.
