— Курить надо меньше, — не удерживаюсь я от совета. — Тем более что легкое простреленное.
— Может, ты скажешь, что и водку пить вредно?
— Не знаю, — не желаю я быть несправедливым. — Только курить вам не надо.
— А я сам, Женя, знаю, что не надо, только боюсь бросить. Мы в детстве, бывало, купаемся на пруду у запоров, достанем со дна котелок ржавый, положим на берег сушить. А он через полчаса весь рассыплется. Так и я: перестану курить и — как ржавый котелок…
Я не спорю, слушаю, как дядя Петя собирается и уходит на работу. Седьмой час утра. В открытое окно вместе с дуновением ветра влетает птичье щебетание, в утреннем воздухе слышны далекие и близкие звонки трамваев. Город…
Я встаю, выхожу в сад. Высокий, на одном вкопанном в землю чурбане стол приспособлен, чтобы пить чай стоя. Под яблоней невесть для чего крутящееся кресло. И дорожки, посыпанные песком, обведены белыми камушками. Чисто, опрятно — старики дело знают.
Я вспоминаю ночь — сегодняшнюю, предыдущую… С жильем мне повезло. Только голова болит. О том, чтобы сесть за книги, не может быть и речи.
«Голова, — сказал бы на это дядя Петя. — Где они себе эту голову испортили? На войне? Таблеток надо. Березовых».
— Дядя Петя, — сказал я, расстилая постель, — сегодня не надо никаких разговоров, спим сразу. Завтра экзамен. Договорились?
— Договорились.
— Железно?
— Деревянно.
Уже укладываясь, дядя Петя как бы про себя заметил:
— Дождик, наверное, будет — рука заныла раненая. А может, и не будет.
— Спокойной ночи, — говорю я.
— Спокойной ночи, — отвечает дядя Петя и выключает свет.
Минут через пяток я слышу бормотание с его стороны.
— Что?
— Спокойной, мол, ночи, приятного сна.
Еще несколько минут тишины и снова:
— Желаю увидеть осла и козла. Рифму долго не мог подобрать, а то бы сразу сказал.
Бьют часы. Небольшая пауза — и снова:
— Ты сколь насчитал?
— Одиннадцать.
— И я одиннадцать. Значит, правильно.
Дядя Петя, кажется, надежно замолкает, а я, как нарочно, уснуть не могу. Вспоминаю дом свой, городишко, речку. Каждую тропинку, как наяву, прохожу на сон грядущий. Товарищей своих вспоминаю… Уже начал забываться, как услыхал:
— Жень, а ты целоваться умеешь?
Подушка у меня под щекой сделалась горячей, но я ответил твердо:
— Нет, не умею.
— Вот и я тоже до тридцати лет с девками не водился. Война! Стали в армию забирать, меня соседка Катя — восемнадцать лет! — пришла на вокзал проводить. «Поцелуй, говорит, на прощанье». Ну, я нагнулся и в щеку ее… как мертвого покойника… А у тебя, поди, уж захтепа есть?
