Остановилась старая «Волга». Шофер «Волги» был похож на маленькую ссохшуюся лысую обезьянку. Испуганно-затравленную. Как будто на ней все время ставят опыты, и она каждый раз ждет очередного. Обезьянка ничего не сказала, только вопросительно-испуганно посмотрела на Роберта.
– Фрунзенская, – сказал Роберт.
– Метро? – с ужасом спросила обезьянка высоким тенором.
– Рядом. Фрунзенская набережная, 12…
Обезьянка отчаянно размышляла, глядя отчего-то на меня.
– Это где «Фитиль»?
– Почти.
Обезьянка думала, приоткрыв свой серый ротик.
– Поехали. Не обижу, – сказал Роберт.
Обезьянка глубоко вздохнула:
– Садитесь.
Мы сели на заднее сиденье. Поехали. Почти совсем стемнело. Шофер молчал, иногда тяжело вздыхая, мы тоже молчали. На въезде в Москву шофер спросил:
– Я заправлюсь?
– Конечно, – сказал Роберт.
На заправке шофер вышел. Роберт посмотрел на меня, взял меня за руку:
– Ты очень хороший человек, Дуся. Ты сама не знаешь, какой ты хороший человек. Редкий человек.
Я видела, что глаза у него влажные. Он медленно поднес мою руку, левую, к губам и поцеловал ее. Косточку безымянного пальца. Зажал косточку между горячими губами и несколько секунд не отпускал. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
– Спасибо, – прошептала я и заплакала.
Больше никто и никогда не целовал мне руки.
(Продолжение следует .)
Михаил Садовский. Снимки в бархате альбома
Аллея тёмная густая,
Вдруг белый ствол мелькает в ней —
Кора с платана облетает,
Как с древа памяти моей.
Бесшумно под ноги ложится
Подобно прошлому она,
И живы там события, лица,
Слова, улыбки, имена.
Недаром время превращает
Всё, что доверило годам,
И неизменно возвращает
Побегам новым и корням.
Чтоб ничего не пропадало,
И копится за слоем слой,
Чтоб никогда не увядала
Аллея памяти живой.
«Снимки в бархате альбома…»
Снимки в бархате альбома…
Хоть себя бы тут узнать!
В год войны рождённый… дома…
Голый… в сеточке кровать…
На коне, а вот в матроске,
Бескозырка, якоря,
На костюмчике полоски,
Ворот – синие моря…
Строй солдат… отец в пилотке,
И ни ромбов нет, ни шпал…
Как без листьев в день короткий
Лес осенний – весь опал…
Мать стоит. На ней ушанка,
Ватник, вытертый до швов,
И хибарка полустанка
Средь заброшенных снегов.
Жизнь, которой я не знаю,
Но приходит со страниц,
Чёрно-бело зазывая
В толчею застывших лиц.
В суете эвакуаций
И разбомбленных дорог
Как сумел он к нам добраться,
Бархат платья, как сберёг?!
На перронах не растоптан,
Не украден со стола,
На растопку не разодран
