— Хорошо, что кожа твоя не боится солнца. А мух я прогнал. Будешь там, помни, папа Карума был добр к тебе.
Глядя поверх ветвей, как полоска воды загорается оранжевым светом заката, блестя так, что больно глазам, Карума ел сыр, развернув влажную тряпку. Отщипывая небольшие куски, совал их в рот Нубе, всякий раз командуя:
— Ешь. Вот так. Проглоти.
Завернув остатки еды, поднял пленника, показывая направление рукой:
— Вставай. Туда иди.
Шел следом, глядя, как мерно движутся бедра, обмотанные куском серой тряпки, и волновался все сильнее. Трава поредела, вырастая куртинками посреди плешин блестящего красного песка. Его становилось все больше, вот уже лишь отдельные сухие стебли клонились под легким закатным ветром, а птицы и зверье остались позади. Только красный песок и развернутая перед глазами бескрайняя пелена воды, режущая глаза оранжевым светом вечерней зари. Солнце садилось, медленно проваливаясь в красную воду, как в расплавленный металл. И на фоне его багрового остывающего круга чернела корявая макушка плоского острова — железным самородком, который плавиться не захотел, поддерживаемый своим внутренним колдовством.
Идти по песку можно было без тропы, он поскрипывал под ногами и тихо шуршал, осыпаясь в ямки следов. Карума зябко повел плечом и перекинул конец плаща до самой шеи, будто защищаясь от вечерней настороженной тишины. Только их шаги по песку, тонкое посвистывание ветра, да мерный плеск воды, становящийся все громче.
Степной орел, парящий в остывающем небе, повисел над границей травы и песка, провожая желтым зрачком две точки, ползущие через красное к расплавленному красному, на котором пласталось корявыми краями черное скалистое кольцо. И взмахнув крыльями, повернул, расправил их в нисходящем потоке, уносясь подальше от места, где все одно никогда не бывает добычи.
* * *
Перевозчик был очень стар. Иногда он вытягивал перед собой мальчишескую руку, удобнее ухватывая шест, и дивился небольшим жестким мускулам, вздутым под темной лоснящейся кожей. Он знал, если в дальнем углу своей маленькой теплой пещеры нашарить закутанную в кожу полированную пластину, принести ее ко входу и, держа на коленях, заглянуть — он увидит в подрагивающем от собственного дыхания отражении лицо мальчика, только вступившего во взрослую жизнь.
Но ему давным-давно надоело смотреть на неизменно гладкие скулы и ярко блестящие глаза. Зеркальная пластина лежала в углу, а по складкам старой кожи нарастал тонкий пушок плесени. Даже обертка неживой вещи стареет…
