ИВАН Н-да… Нахлебников, однако, прибавится!
ЛЕНИН В одном месте пъибавится, в дъюгом — убавится, товайищ! К тому же, это не нахлебники, товайищ… Это, между пъёчим, ум, честь и совесть нашей эпохи!
ИВАН неожиданно широко разевает рот, закатывает глаза, заваливается набок и отключается.
ЛЕНИН Эй, что с вами, товайищ? Н-да-с… Ещё один Цу-юпа нашёлся!
ИВАН скрипит зубами и открывает глаза.
ЛЕНИН Вы, това-ищ, запомните главное: никому, никому, къёме нас конечно, не отдавайте свою винтовочку!
ИВАН (с мрачной решимостью) Не отдам!.. (скрипит зубами)
ЛЕНИН И пъявильно! Иначе кто же будет защищать ёдную, ябоче-къестьянскую, нашенскую — власть?
Иван вдруг пьяно и резко поднимается и, ткнувшись за колонну, начинает бурно извергать из себя принятую им винно-коньячную смесь, вместе с которой выблёвывает также испуганно корчащегося бесенка, сразу же пускающегося наутек вверх по мраморной лестнице. ИВАН, механически бормочет между рвотными спазмами.
ИВАН Хромой мусью… Хромой мусью… Хромой мусью…
ЛЕНИН (деликатно отворачиваясь) А кипяток, това-ищ, где-то там, навейху, в столовке… Впъёчем, это неважно.
Неожиданно и очень быстро Ленин уходит. Иван, отблевавшись, утирается папахой, растерянно вертит головой и вдруг видит матроса Поршмана.
ИВАН Браток! А это хто такой был?..
ПОРШМАН Дура! Это ж Ленин…
ИВАН Эвон… То-то, я гляжу, головастый какой…
На мгновение тяжело и остро задумывается, неподбитый глаз Ивана широко округляется.
ИВАН Да, и… сволочь, правду сказать, — небы-валая!.. (После паузы Поршману) Браток, а похмелиться ты, к примеру — для праздничка, с пехотой не побрезгуешь?..
Ивана вдруг резко качает; он сильно ударяется головой об угол колоны и, схватившись руками за голову, мешком оседает вниз. Теряя сознание, бормочет: «Хромой мусью…».
Глава шестнадцатая. ПОСЛЕДНИЙ СОН ИВАНА
Ночь, зима, кромка соснового бора, ледяная гладь озера. Метет вьюга. В сугробе лежит человек в тулупе с початой бутылкой водки в руке — Иван-Лихой человек. И видит свой старый сон…
Будто, выползает Ванюша промеж атласных штанов на вольный свет, и видится ему, что выполз он не из хором царских, а из заброшенной халупы выговецкой, — а обратно ползти некуда! Та же, кругом халупы, пустошь необъятная с кромкой леса на закате, та же маковка деревянной часовенки сквозь поземку чернеет, та же заноза ноет в груди… Господи, Иисусе Христе! Во-она, куда нелегкая-то тебя занесла: на самый — самый край! И ходу назад не указала!
Чернеет выговецкое небо. Тает часовенка в густеющей тьме. Лихая и беззвездная ночь черным саваном опустилась на заснеженную землю.
