Бокалы были хрустальные, причем для каждого участника ужина бокалов выставлено было пять штук. Вода на столе стояла в хрустальных графинах. Шампанское – розовый «Крюг», между прочим – охлаждалось в хрустальных ведерках. Какие-то особенные золотые свечи горели, бесконечно отражаясь во всем этом нагромождении сверкающих стекляшек. Одним словом, если Банько хотел показать, что такое тошнотворная роскошь, то он преуспел.
И я подумал: бедный Толик, на него, пожалуй, все это произведет неизгладимое впечатление. Особенно мне стало печально, когда ровно в девять я увидел Толика, шагавшего по направлению к нашему дому вдоль берега пруда. Одет мой несчастный прапорщик был в свежевыстиранный и аккуратно выглаженный, но все же совершенно тренировочный костюм.
– Заходите, Анатолий, заходите! Добро пожаловать! – паясничал Банько на крыльце, делано кланяясь и пригласительно размахивая руками. Сам Банько был, к слову сказать, в черном и недурно пошитом смокинге. – Заходите, заходите! Алексей уже здесь. Обезьяна и Ласка будут с минуты на минуту. Хотите пока шампанского?
Толик зашел в столовую и, как я и предполагал, остолбенел при виде всей этой сверкающей бранзулетки. На лице прапорщика одновременно выразились сразу все чувства, которые способен испытывать бедный человек по отношению к богатым людям: восхищение, зависть, ненависть, подобострастие, страх. Прапорщик посмотрел на меня растерянно, и я всерьез думал, что он скажет: «Нет, лучше-ка я пойду!» А он, бедняга, даже и этого сказать не мог.
– Шампанского? – Банько подскочил к прапорщику, сунул ему в руку бокал розового «Крюга».
И прапорщик от смущения немедленно бокал в руке раздавил. Шампанское пролилось на пол и прапорщику на штаны. К тому же осколком бокала Толик порезал руку. Закапала кровь, оставляя красные пятна на светло-сером афганском килиме. Банько, приговаривая:
– Ничего-ничего! – совал прапорщику салфетку. – Сверните, сверните жгутиком. Прижмите сильнее, чтобы остановилась кровь.
Прошло минут десять, прежде чем Толик пришел в себя. Отхлебнул шампанского из нового бокала. Взял себя в руки и попытался даже что-то сказать мне. Но стоило ему открыть рот, как прямо над нашими головами прозвонил колокол.
– Ласка! И Обезьяна! – провозгласил Банько.
И я представил себе, как эти двое спустятся сейчас по лестнице в вечерних нарядах. И прапорщик тоже, кажется, представил себе нечто похожее: Ласку в парче и бархате, Обезьяну в кавалергардской кирасе с алмазными звездами на груди. Смотреть на прапорщика было больно, как больно смотреть на простолюдина, цепенеющего при виде бессмысленной роскоши господ.
