– Круто! – сказал прапорщик.
В его голосе я услышал восторг мальчишки, взорвавшего петарду.
– Да, довольно круто. Чтобы обуглился пень, напряжение должно быть, ну, скажем, две тысячи вольт, если я правильно понимаю.
– Круто! – сказал прапорщик.
И записал в блокноте: «Стена высота семь м. электро 2 тыс в.». И спросил наивно:
– А сильно тряхнет, если рукой? Насмерть?
– Не знаю, – ответил я. – Зависит от силы тока. Тряхнет, без сомнения, сильно, но убивает не напряжение, а сила тока. В этих охранных системах напряжение обычно делают высокое, а силу тока маленькую. Именно, чтобы тряхнуло, но не убило.
Прапорщик подобрал с земли моток медной проволоки и принялся разматывать, чтобы закинуть на забор снова и проверить на себе. Разматывал и приговаривал: «Сейчас проверим».
– Что проверим, Толя?
– Ну, эту… Ну, силу тока…
Я стал хватать его за руки, а Обезьяна, полагаю, животики надорвал там у себя в караулке, наблюдая за нашей борьбой.
– Анатолий, не делайте глупостей!
– Да я отпущу быстро.
– Вы не успеете отпустить.
– Почему? Я быстро.
– Вы не успеете быстро! Электричество движется со скоростью света.
– Как это?
Обезьяна, полагаю, хохотал, а мне стоило изрядных усилий уговорить прапорщика отказаться от самоубийственного эксперимента. Четверть часа спустя, сдавшись на мои уговоры, прапорщик выглядел все же разочарованным.
Чтобы развлечь прапорщика, как ребенка, в оставшееся до ужина время, мы измерили еще высоту ворот и, убедились, что ворота бронированные, что ни одна дверь в поместье не открывается иначе как при помощи сенсора, и что ни одно дерево не растет от забора достаточно близко, чтобы перебраться через забор по веткам. Прапорщик все записывал, умудряясь в самых простых словах допускать комические ошибки. В слове «бронированные» Толик мой ошибся и вовсе трижды – «бранерованые».
Без четверти девять я объявил, что экспериментам конец и что гостеприимные наши хозяева, они же тюремщики, ждут нас к ужину.
На этот раз Банько и впрямь расстарался. Ужин был накрыт не на кухне, как обычно, а в столовой, попасть в которую можно было, только буквально распахнув в гостиной одну из стен. Откуда ни возьмись на столе из черного африканского дерева венге явилась не то что обыкновенная наша виллероевская посуда, а совсем уж какой-то немыслимый сервиз из тех, что немыслимо богатые люди покупают, дабы удивить друг друга немыслимо дурным вкусом.
Когда я вошел в дом и переоделся к ужину, на столе уже красовалось серебряное блюдо с устрицами. Причем, я заметил, лед был перемешан с кусочками хрусталя, чтоб уж блестело так блестело. У каждой тарелки лежало по четыре ножа и по четыре вилки – на французский манер зубьями вниз, в скатерть. Скатерть, к слову сказать, была кружевная и, кажется, нарочно сплетенная валансьенскими кружевницами ради этого стола – во всяком случае, драгоценные кружева не мешали видеть драгоценной древесины.
