– Плохая примета. Разбить оливковое масло – плохая примета. Ой! – кололся осколком, принимался останавливать кровь кухонным полотенцем и бормотал: – Кровь! До крови! Плохая примета!
Тем временем Толик в гостиной потрошил аптечку, мыл двенадцатилетним виски «Талискер» барный поднос, раскладывал на подносе бинты, ватные ушные палочки и вымытый тем же виски суровый шпагат, который бог знает где нашел.
– Черт! – причитал Банько, когда мы входили на кухню. – Палец порезал!
И действительно на пальце у него красовался глубокий надрез, и кровь из раны капала на пол. А он вытирал кровь все тем же кухонным полотенцем, которым вытирал давеча масло.
А Толик тем временем варил в кастрюльке ножницы, обливал лезвия двенадцатилетним виски и клал ножницы на поднос.
– Это зачем? – испуганно спрашивала Ласка.
– Как зачем? Пуповину резать. У тебя что, ребенок-то всю жизнь будет ходить с пупком до колен?
– Черт! Черт! Черт! – плакал Банько на кухне. – Лук пригорел! Лук пригорел! Черт! Черт! Черт!
– Ты черта-то не зови! – отзывался из гостиной Толик. – Нам черти тут ни к чему! Ты Бога зови.
Пока Банько чертыхался, Толик взял из бара две пластмассовые трубочки для коктейлей, соединил их вместе, сантиметра на три вдвинув одну в другую. Сшил в месте соединения ниткой и аккуратно перемотал пластырем. Один из концов получившейся длинной трубки оплавил зажигалкой, потом промыл трубку этой своей сингл молт дезинфекцией, положил на поднос и накрыл марлей, которую предварительно прокипятил в кастрюле и прогладил насухо утюгом.
– А трубка зачем? – спросила Ласка испуганно.
– На всякий случай, – чтобы уклониться от ответа, Толик крикнул в сторону кухни. – Ну, что там, повар? Кушать-то не пора?
На пороге гостиной показался Банько, бледный, как и прежде, перепачканный кровью, оливковым маслом, помидорным соком и яичным желтком.
– Готово, – сказал Банько. – Идите ешьте. Я не могу есть.
Толик кивнул с пониманием:
– Правильно. Ты нервный. Тебе от еды только хуже. Ты с Лаской пока походи, а нам с профессором пожрать надо.
После этих слов акушера я препоручил Ласку испуганному повару, и мы пошли на кухню. Представший нашим глазам стол свидетельствовал, пожалуй, о крайней растерянности Банько. Тарелки он поставил разные, хлеб на деревянной доске не то что нарезал, а скорее накрошил, ножи и вилки перепутал местами, а пригорелую яичницу, кажется, отдирал от сковороды мясным тесаком, во всяком случае, на тефлоновом покрытии сковородки зияли глубокие, непоправимые царапины. Яичница лежала в тарелках, а сковорода стояла в раковине. Банько даже и не подумал сковороду помыть, чего прежде за ним не водилось: прежде «накрыть на стол» значило для него еще и вымыть всю посуду, которая принимала участие в готовке.
