А в станционном буфете продавалась на развес красная икра — черная, правда, отпускалась лишь в виде бутербродов. Хлеба, как белого, так и черного, было вообще завались. И все по доступной цене, все очень качественное. И как бы вызывающе ни звучало это сегодня, однако со всей ответственностью должен сказать — был, был ничуть не легковесней доллара советский рубль образца 1961 года! На него тогда можно было столько настоящей еды накупить, натуральной еды, не оскверненной презренными добавками американской сои и русского гуталина!
Но, как на духу, — обиды обидами, однако голод мне неведом. И сестра тоже не захватила. Родители и бабушка — те, конечно, хлебнули сполна. Отголоском чего, в частности, было препротивное прозвище, которым отец иной раз в благодушном настроении меня почти любовно именовал — «хлебоясть». В словарях, между прочим, я его не нашел, как не нашел и упоминавшийся несколько раньше «урыльник». Вот до чего богат доставшийся мне от жизни и предков язык!
Отец обзывал меня «хлебоястью» тогда, когда я хлеба-то как раз и не хотел, но хотел колбасы. А бабушка с мамой чаще всего отца урезонивали, считая, что попрекать человека куском, когда нет войны, нет всемирной засухи, никого не раскулачивают и не высылают, — последнее дело, и отец вынужден был молча уступать, поскольку сам-то, как добытчик и кормилец, никакими достижениями похвастать не мог и даже не рассчитывал, что сможет когда-нибудь.
Не обделяли нас с сестрой и прочими материальными радостями. Одежда на нас всегда была весьма приличная — даже иной раз модная. Мне, к примеру, одному из первых в нашей школе поселковая швейная мастерская пошила брюки-клеш.
Сама же мама вечно ходила в ситчике — иногда покупала готовое платье по совершенно смешной, как сказали бы нынче, цене, — но чаще гоношила что-нибудь простенькое собственноручно, не только в совершенстве освоив кройку-шитье, но даже научившись ремонтировать и регулировать свой древний швейный агрегат, что, если кто не сталкивался, отнюдь не просто, несмотря на кажущуюся примитивность устройства.
Кроме того, мать, прослыв изрядной портнихой, то и дело брала заказы — сперва только на пошив да на перелицовку, а потом все больше на изготовление весьма причудливых вышивок «гладью» да «ришелье», но не столько потому, что данная работа приносила больше гонорару, сколько потому, что она была искусством, художеством, творчеством.
О, как я хорошо помню эти выкройки из газетной бумаги и обоев, эти рисунки на кальке и копирке, эти пяльцы и нитки «мулине» — все это никогда в беспорядке, разумеется, не валялось, но всего этого было так много, что просто-напросто не могло оно не мешать всем и постоянно, не могло не путаться и не деваться неведомо куда, хотя только что тут было.
