Лысый господин сглатывает слюну. Моя Маша, да никогда, да ни за что. Строго плашмя. Никаких излишеств. Эх, Маша, Маша… Если бы ты знала. Он старался, строил хоромы в три этажа: ванная двадцать метров, бассейн с подсветкой. Он трудился, намекал архитектурно, авось, проснётся, заговорит, откроется в ней то самое, что без слов и подтекста, что само по себе, как прибой, лавина, сель, град, зной, пески, жажда, корёжит тебя и рвёт, несёт и уводит в глубины себя, неведомого. Лысый в глубоко личном трансе скорбит по нелепо прожитой интимной жизни. Картинки на выставке – оплакиваемое надгробье. А ведь могло быть совсем иначе, если бы не тёща. Всё в их жизни, как в анекдоте о несокрушимой силе традиции.
Жена, не его собственная, из анекдота, обрезает концы шовдаря перед тем, как класть в кастрюлю. Муж спрашивает: почему, как-то нелогично. Необъяснимо…Надо – и всё. Он настаивает, она отбивается, наконец, уступает и звонит маме. Та тоже не знает, но вопрос зацепил и всем уже хочется истины. Мама звонит своей маме. Ответа нет. Спрашивают у следующей в цепочке, девяностолетней прародительницы. Та долго думает. Не помнит. Снова думает. Наконец, из остатков памяти, как мясо из борща, выуживается нужное. Эврика, кричит! Вспомнила! У меня кастрюли большой не было, шовдарь не влазил, приходилось обрезать края.
Вот так и лежат они плашмя, как брёвна за сараем, из поколения в поколение: дочка, мама, бабушка, прабабушка. Концы обрезать надо – и всё тут, а зачем – никто не знает. Если не бревно – то проститутка, а они чесні жони. Тут закон и табу. Глаза – в потолок, мысли – на кухне. Тоска и никакой радости тела. Всю жизнь. Хоть бы напоследок насмотреться, натешиться. Как говорится, визуальный ряд. Жаль, самому таланта и фантазии не хватает, а так бы ваял, не фиг делать.
Полтора часа тусни в парнике застеклённого зала, смех, поздравления, фото на память, еда, пиво, водка, вино. Снова еда, пиво, водка, пение «многая літа» не один протокольный раз, по вдохновению, потом недоразумению, и, наконец, от избытка чувств и сколько душа пожелает. Искушённый зрительский глаз понемногу понимает, что весь этот прущий со стен галоп случки им надоел, устали. Сам юбиляр не вынес гипертрофированной мощи своей фаллической сути и вдруг исчез, видимо, пошёл праздновать кулуарно. Гости потянулись к выходу. Те, что помоложе, поспешно покидали зал, те, что постарше – медлили и не уходили.
Постепенно они перетекли, наполнили веранду, как аквариум, выползли из стеклянного террариума галереи на свет божий. Сначала появились рука об руку две дамы очень зрелого бальзаковского возраста. Они уселись за столик, достали из сумочек по китайскому вееру в райских птицах и усердно замахали ими перед лицами. Тут просится: с лиц снегом падала пудра, но нет, пудры никакой не было, если и была, то её давно смыли потные реки. Дамы чем-то напоминали рыб из семейства карасей или толстолобиков, возможно, щук, но если щук, то как быть с зубами. Интересно, какие они у старых щук? Может, жёлтые и не страшные. Пеньки, съеденные хищницами. Так, царапнут косвенно и не больно. Признаюсь, совсем ничего не разбираюсь в рыбе. Полный профан. Только в готовом изделии. Люблю горбушу холодного копчения, чтоб твёрденькая, не разлезшаяся, селёдку, свежежареный продукт и весёлую уху из всякой всячины, но больше думаю о рыбе, когда вижу людей. Бывают же сходства: выцветшая прозрачная голубизна глаз без смысла и выражения, не глубокая, плоская, даже мелкая, как подсинённая вода в блюдце, зев шевелящегося малоподвижного рта, закид ноги на ногу – томный взмах ленивого хвоста.
