— Фу-ты, ну-ты! — заворчал на нее дед, — Как ишо увижу — не пущу к нему, поняла?
Юлька поняла. Поскорее размазала грязными ладошками по щекам слезы, улыбнулась через силу.
— Ну, то-то, девка, — смотрел и дед на неподвижное лицо Павла. — Ничо, паря, авось да небось — выходим!
И он начал выхаживать Павла. Поил составами на меду. Заваривал травы. Каждый день менял сосенки в кадке.
Сосенки выкапывала Юлька, Старые не выбрасывала, а сажала на место выкопанной, так велел дед. Входя в избу, она всякий раз прижималась головой к косяку и подолгу стояла так, не решаясь подойти поближе. Иногда Павел приоткрывал глаза. Этого Юлька не выносила, убегала: уж очень не его это были глаза, неподвижные, безучастные ко всему. Она убегала прямо по зарослям кустарника, без тропинок. Останавливалась только в березняке. Там наконец давала волю слезам, причитала по-бабьи:
— Какая же я несчастная! Сиротина я го-орькая! И отца-то у меня теперь не-ету! И ты-то от меня ухо-одишь!
Слезы облегчали сердце. Уходила домой успокоенная, с надеждами на завтра. И почти всякий раз встречала тетю Васеню с узелком в руках.
— Там была, мила дочь? — спрашивала она неизменно.
— Там, — отвечала Юлька и прятала зареванные глаза.
Часто приезжала из района врачиха, привозила лекарства во флаконах и таблетках, задумчиво перебирала пучочки трав. Особенно интересовалась сосенками.
— Неужели каждый день меняете? — удивлялась.
— Дак кажинный, фу-ты, ну-ты! Отец, царство ему небесное, научил меня этому средствию. Множину людей подымал он эдак, — словно оправдывался дед. Но врачиха не осуждала. Наоборот, все в блокнот записывала, повторяя про себя:
«В этом есть смысл, в этом есть смысл…»
А Юльке плохо верилось, что в этом есть смысл.
— Погоди, торопыга! — успокаивал ее мудрый пасечник, — Вот полетят ужо белые мухи, мороз повысушит мокресь, и Панке нашему полегчает… — и, помолчав, добавлял, будто себя уверял:
— Выходим.
Выкапывать сосенки становилось все труднее и труднее, Снега еще не было, но земля промерзла довольно глубоко. Юлька подолгу долбила ломиком мерзлоту. Однажды промахнулась и изо всех сил сама себе врезала ломом по ноге. От боли закружилась голова. Она обхватила ушибленную ногу, прошептала упрямо:
— Не заплачу! Ни за что не заплачу! Панка! Любую боль, муку любую вытерплю, только бы ты встал! Только бы встал!
Ему действительно полегчало с первым снегом. С глаз будто сняли повязку — захотелось смотреть и смотреть. На бревенчатые стены, утыканные мохом в пазах. На пучки трав, свисающие сухими соцветиями с потолка. На нежную зелень юных сосенок. На сахарные оладьи за окном.
