— А где бабушка? — спросила Эля.
— В огороде возится. Иди покажись, а мы тут с молодым человеком поговорим пока.
Эля ушла к бабушке, а я остался смотреть, как дедушка продолжает обстругивать крест. Щепки летели в разные стороны. Дедушка, хмуро поглядывая на меня, молчал.
— Хороший крест, — сказал я, не дожидаясь, когда дедушка меня об этом спросит. Сказал так, будто всю жизнь только тем и занимался, что учился отличать хорошие кресты от плохих. — Из осины?
— Нет, из дуба. Из осины кресты не делают, гробы тоже.
— Почему же не делают?
— На осиновой горе, говорят, черт повесился, потому и не делают. На гроб идет сосна, дуб, а еще лучше дуб идет на крест и на потолок. Это раньше, помню, потолок всем ставили, а теперь не велят. Боятся, что через него душа наружу выбраться не сможет… Хороший, говоришь?
— Хороший, — подтвердил я.
— Матери своей я еще лучше сделал, когда еще из армии пришел, до сих пор стоит, как новый. Ни у кого на кладбище такого нет. Загляденье, а не крест. Добрый крест, из дуба, покрытый морилкой и лаком. Мать моя умерла, когда мне было три годика…
Мне стало жалко дедушку, потому что он был совсем малышом, трехлетним карапузом, когда у него умерла мама, но потом отношение к нему быстро изменилось, и вот после чего.
На заборе сидела кошка, желтая, с черными полосками, словно какой-нибудь карликовый тигр, и я, указав на нее, спросил у дедушки:
— Ваша?
— Нет, соседская. Как-то мы заводили кошку, так она гадила по всему дому. Бабка мне и говорит: отнеси. Я за речку ее оттащил, она опять пришла. В воду бросил, она до берега доплыла и прибежала. Тогда я удавку смастерил…
— Из шерстяных ниток? — спросил я.
— Нет, из бельевой веревки. Накинул петлю… ан нет, сперва посадил в мешок, отнесли с соседом в поле, и он махнул по мешку из двустволки. Потом я пнул мешок — не шевелится, ну и ушли. А мешок-то завязанный и весь в дырках от дроби. На другой день гляжу, сидит наша Мурка на крыльце, раненая, но живая. Вот они какие твари живучие. Кошки-то. Тогда, значит, позвал я ее — кис-кис-кис, она, дура, и подошла, тереться давай мне о ноги, а голова у самой в крови засохшей, дробь, значит, задела, — накинул я петлю, душить давай, она хрипит, дергается, минут через десять затихла, потом я еще топором рубанул ей по голове, ну и закопал.
— Больше не возвращалась? — спросил я, понимая, что ничего, кроме отвращения, не чувствую к этому дедушке, плотнику и мастеру на все руки, который сперва мне понравился.
