Она натянула простыню на голову и лежала, сотрясаясь от безудержных рыданий. Эгнис, теперь уже тоже обливаясь горькими слезами, подошла и, сев на краешек постели, стала осторожно поглаживать руку Дженис — она делала это почти машинально, в равной мере боясь согласиться с Дженис, протестовать или хотя бы попытаться понять ее.
— Ну что тебе сказать! — прошептала она наконец. — Не знаю! Эта крошка никому зла не сделала. Безгрешное дитя она. Я просто не понимаю, как ты можешь к ней так относиться. Но тебя я не презираю. Не смей даже говорить мне такое. Что бы ты ни сделала, я никогда бы не стала презирать тебя.
— Прости меня! Прости меня, мама! — Голос Дженис, заглушенный простыней, выражал такое отчаяние, что старшая женщина прикусила кулак, чтобы заглушить рвущиеся наружу рыдания. — Лучше бы мне не родиться на свет! Зачем? Зачем только я родилась!
— Т-с-с, успокойся! Т-с-с!
Эгнис положила руку на плечо Дженис и стала укачивать ее так же нежно, как качала перед тем младенца.
Муж Эгнис, Уиф, сидел внизу, слышал все это и не знал, что и думать. Казалось, ему бы только радоваться, однако праздничное настроение его омрачалось страхом за будущее — будущее дочери и ее ребенка.
Он вышел во двор и, отойдя немного от крыльца, остановился на границе тени и падающего из окон света; вглядываясь в трепетную темноту летней ночи, он скрутил себе сигаретку. У Эдвина горел свет, и Уиф собрался было заглянуть к молодому человеку, но передумал — чувства Эдвина к Дженис не были секретом ни для кого. Ему сейчас с головой хватает и своих переживаний.
Вместо этого Уиф отправился в свой сарай. Там его дожидался зажатый в тисках кусок дерева, который он строгал, когда Эгнис окликнула его и послала к Эдвину, попросить съездить за доктором. Он потер большим пальцем гладкий край доски, затем подобрал рубанок и повел им вдоль светлого древесного волокна.
Эдвин дожидался, чтобы все успокоилось. Он не двинулся с места, когда уезжал доктор, не шелохнулся, когда последний раз простучала каблуками, возвращаясь к себе, миссис Джексон. Виски было выпито, и он перешел на пиво — несколько бутылок давным-давно хранилось у него дома. Алкоголь, по-видимому, почти не брал его, разве что лицо стало еще более натянутым, а движения — еще более скованными. И все.
Золотистые язычки пламени начали прорываться сквозь угольную пыль, они вспрыгивали к трубе, похожие на яркую, блестящую форель в запруде. Только легкое жужжанье электрической лампочки нарушало тишину в комнате, но даже этот слабый звук раздражал Эдвина, пока он сидел и прислушивался.
