— Не понимаю, как кому-то могло прийти в голову поселиться здесь. Да еще молодому.
Дженис видела, что мать находится в том настроении, когда ей хочется одного — чтобы все как-нибудь уладилось, лишь бы самой ничего не предпринимать. И не из черствости, хоть и можно было принять это за черствость, а, скорее, из непреоборимой застенчивости и подавленности, заставлявших ее сознательно не замечать того, что могло вызвать одни слезы. Дженис посмотрела на свои вытянутые руки, — белые руки на белой простыне, до сих пор еще влажные, чуть поблескивающие, беспомощные и в то же время ищущие деятельности: иногда пальцы, встрепенувшись, начинали беззвучно барабанить по простыне. Руки ее не испытали страданий — пожалуй, только они одни.
Пока они разговаривали, младенец уснул, и Эгнис низко склонилась, словно ища на его личике признаки огорчения, которое она могла бы согнать своим дыханием.
— Мне ее не нужно, мама, — безжалостно сказала Дженис. — Вовсе не нужно.
— Ты просто устала, — ответила Эгнис, не оборачиваясь к дочери, — со многими женщинами так бывает. Не говори… так. — Она выпрямилась и зашептала, обращаясь к ребенку: — Ты моя прелесть. Да? Ну конечно! Прелесть, а не девочка.
— Я вполне… пойми, я отвечаю за свои слова, не брежу… в твердой памяти. Я с самого начала не хотела иметь ребенка и теперь не хочу.
— Что это твоя мама там болтает, — сказала Эгнис девочке, — вот ведь какая смешная! Утром-то самой стыдно будет. Верно я говорю?
— И кормить ее не хочу, — упорно гнула свое Дженис слабым голосом, покусывая нижнюю губу. — И прикасаться к ней не хочу. У меня, мама, нет к ней никаких чувств. Я знаю, тебе это непонятно, но это так. Ты настояла, чтобы я не делала аборта, — так вот… — Она замолчала было, понимая, какую боль причиняет матери, но тут же, ожесточившись, от сознания, что нужно довести дело до конца, что именно сейчас она непременно должна выяснить этот вопрос, продолжала: — Так вот, раз уж она родилась, можешь забирать ее себе. Ты же говорила, что заберешь? Говорила ведь! Говорила!
Эгнис вздрагивала всем телом; она боялась повернуть лицо к дочери, понимая, что, взглянув на Дженис, расплачется, а разве слезами чему-нибудь поможешь? Пусть уж лучше выговорится, ее тоже надо понять. Расплакалась в конце концов Дженис.
— Ты меня презираешь. Я же знаю. Только ты ведь не знаешь, как это получилось. А я не могу тебе рассказать. Не могу! Может, ты тогда и поняла бы, но я не могу. Ты меня презираешь. И все равно мне ее не нужно. Не нужно! Не нужно!
