— Вот и хорошо. Вставай, мама. Я пошлю кого-нибудь из ребят за такси. Как ты себя чувствуешь?
— Я хорошо отдохнула, — так же механически произнесла бабушка.
— Вот и хорошо. А ты поспи, малыш. — Полина наклонилась к нему, потрепала по волосам и шепнула: — Сапрыкину водки не давать, понял?
Он сказал «угу».
— Остальное, мол, на девять дней, — подсказала тетка, с тем и ушла.
— Чего? — не поняла бабушка.
— Та-а…
— Застегни мне сапоги, — попросила Серафима Никифоровна, спустив ноги на пол.
Николай застегнул, сел рядышком, пока она переводила дух и смотрела в пол, додумывая со сна свою тягучую угрюмую мысль, потом помог бабушке встать, а сам завалился на ее место.
— Пора, — сказала бабушка, додумав мысль до конца. — Пора собираться. Посмотри там черный платок, пожалуйста. Спасибо. А ты что, опять остаешься?
— Угу, — сказал он, укрываясь пледом.
Она озадаченно посмотрела, потопталась на своих слабых ножках, но ничего не сказала, заковыляла к двери.
— А это правда, бабуль, что церковь грачанскую дед Иван взрывал? — спросил он, закрывая глаза.
— Церковь? — удивилась Серафима Никифоровна, подумала, потом спросила: — А что это ты?
— Мне мама рассказывала, давно еще.
— Чепуха. Церковь военные взрывали, саперы, а Иван только присутствовал, по должности. А ты что, вроде Полины — тоже в верующие подался?
— Да нет, — заверил он мрачно. — Только какого черта вы эту мафию трогали, не понимаю.
— А тогда все трогали, сынок, — сказала бабушка, и эта странная обмолвка — «сынок» — царапнула слух. — Ты же знаешь, какие были перегибы, ладно бы только церковь… — Она оперлась на ручку двери, перевела дух. — Ты завтра появишься?
— Обязательно.
— Приезжай пораньше, — сказала бабушка. — Все трогали — такое время было. Разобрали по кирпичику церковь, сложили школу, а из школы — всех на войну…
Бабушка потопталась, словно еще хотела что-то сказать, потопталась и вышла. А он остался лежать.
Он лежал в темной комнате под пледом, истерзанный, совсем один. В огромной заледенелой стране без предела, в огромном запущенном фабричном городе, в маленькой темной комнате, загроможденной мебелью, больной звереныш. Человек без мамы. Засыпая под деловитую, слаженную суету приборки — за дверью подметали, выносили на кухню и мыли посуду, складывали столы — он думал о том, что если лишение себя жизни считается великим грехом, то и нелюбовь к себе тоже, по логике, неугодна Богу. По логике. «Это можно сформулировать математически», — думал он, и не слышал, почти не слышал, не пожелал услышать, как тихо, на цыпочках, вошел Сапрыкин, шепотом спросил:
