Наталья - Эргали Эргалиевич Гер

…и наши родители и ближники, ихже, жалеюще, печемся, яже веры и Крещения святаго отчужденный, или истинного познания недостигшия, или сердечные ради тягости Божия правды уклонившиеся, о сих убо, предсташе со страстотерпцем Уаром и со всеми святыми, испросити у Христа Бога плачу их пременение, и от тьмы безконечныя милостивое избавление, и душам нашим велию милость.

Минеи Четии

Николаю повезло: ввалившись в свое купе, он обнаружил в соседях одного только пассажира, пухлого дядьку лет пятидесяти, задумчиво наблюдавшего перронную сутолоку за окном. Кивнув ему, Николай снял полушубок, минуту-другую посидел, выдерживая доброжелательные дядькины взгляды, потом не выдержал, положил под голову сумку, шапку и улегся лицом к синей в рифленых прожилках стенке купе. Вскоре, однако, пришел проводник, попросил билетики и рубль на постель, пришлось вставать. Они уже ехали, за окном проплывала зимняя сумеречная Москва.

— Командировочный или как? — спросил сосед.

— Так, — сказал Николай, застелил постель и стал разуваться.

Сосед еще о чем-то спросил, должно быть, далеко ли; Николай ответил, потом, чувствуя, что на вежливость и общение нет сил, признался:

— Мать у меня умерла. На похороны еду.

Дядькин взгляд замутился: э-э, вон оно как… Николай лег, с облегчением утапливая лицо в прохладной сырости казенной подушки. «А отчего умерла?» — ввернул сосед вдогонку, и Николай извинил его, одутловатого и по-дорожному бесцеремонного, столько было в голосе суеверной заинтересованности. Он сказал, что не знает, получил телеграмму о смерти и все, сразу бросился на вокзал и сам ничего не знает.

— А что, болела мать-то?

— Болела, — с горечью выдохнул Николай. — Как не болеть… Церебральный паралич у нее — ну, в общем, с двигательным аппаратом. Двигалась плохо.

Толстяк, закивав, стал вытягивать подробности. Николай из последних сил отвечал — наконец, упредив очередной вопрос, извинился, отвернулся к стенке и с горя тотчас уснул, а сосед, заскучав, дождался чаю и переключился на одинокий дорожный ужин — долгий, хрустящий целлофаном, звенящий забытой в стакане ложечкой…

Под утро Николая разбудил проводник, он быстро собрался и потом долго стоял в проходе как бы на виду у собственной судьбы, отлученный от остальных пассажиров, едущих просто так, по мирским делам. От слез, выплаканных накануне, кожу на скулах стягивало к вискам, невыплаканное комом застыло в горле, и никаких других ощущений не было, кроме опустошенности, ощущения езды в кромешном безвоздушном пространстве. Потом в черное зеркало окна вполз плавно и как-то странно вбок отъезжающий поезд — дрожащая в морозной ночи вереница огней, — и Николай не сразу сообразил, что это головные вагоны его состава: поезд, изгибаясь дугой, втягивался на мост через Волгу. И этот поезд, на который довелось взглянуть со стороны, эта нитка света, ползущая по ночной степи, стальное грохочущее позвоночное, мчащее его в метре над промерзшими шпалами на похороны мамы — его мамы, — и этот новый, горький оборот жизни слились в сознании Николая в одно стремительное неумолимое целое, механически влекущее помимо собственной его, Николая, воли: хоть стой, хоть падай, хоть головой об стенку — тебя со страшной силой будет нести к развязке.