И именно в моменты кризиса являют себя настоящие соратники. В такие моменты сомнения риск порождает успех, если – и только если – есть стойкая фанатическая вера. В такие моменты видишь тех, кто не имеет веры, но с робким ожиданием следит, к какой бы стороне ему прибиться. Вождь должен видеть таких людей. Их можно использовать, но они не должны влиять на успех движения. Одним из таких неуверенных был Зензенбринк.
На нем было надето то, что, очевидно, в эти дни называют первоклассным костюмом. Он пытался выглядеть невозмутимым, но я-то видел его бледность, бледность игрока, который знает, что не вынесет потери, более того, не вынесет уже того момента, когда станет понятно, что потеря неминуема. У людей этого сорта нет цели перед глазами, они выбирают целью то, что обещает ближайший успех, не осознавая, что такой успех никогда не будет их собственным. Им хочется верить, будто успех сопутствует им, тогда как на самом деле это они лишь попутчики успеха, и, чувствуя это, они страшатся момента поражения, когда выяснится, что успех не только им не принадлежал, но даже и не зависел от их присутствия. Зензенбринк тревожился только за собственную репутацию, но не за национальное дело. Было абсолютно ясно, что Зензенбринк никогда не истечет кровью за меня или за Германию под градом пуль перед Залом баварских полководцев[44]. Наоборот, он как будто случайно подходил поближе к даме Беллини, и нужно быть слепцом, чтобы не видеть, что при всей своей напыщенной самоуверенности он надеялся на ее моральную поддержку. Это меня не удивило.
В своей жизни я был знаком с четырьмя женщинами высокого полета. Блистательные дамы, но, разумеется, совершенно немыслимые в роли партнерши. Предположим, к тебе прибывает с визитом Муссолини или Антонеску, и ты говоришь избраннице, что ей следует пойти в соседнюю комнату и не мешать вам, пока ее не пригласят, и ты уверен, что именно так и будет. Ева слушалась, но ни от одной из тех четырех я не смог бы такого потребовать. К примеру, Рифеншталь – изумительная женщина, но за подобную дерзость она швырнула бы мне в голову кинокамеру! Именно такой была, по моему мнению, и Беллини, дама того же калибра, что и великолепный квартет из прошлых дней.
Вряд ли кто-то, кроме меня, заметил, как хорошо она понимала важность этих часов, этих минут, но как же держала себя в руках эта фантастическая женщина! Разве что чуть сильнее, чем обычно, затягивалась сигаретой – вот и все. Ее жилистое, подтянутое тело держалось безупречно прямо, она была внимательна, всегда готова дать полезные указания, всегда готова к верной, быстрой реакции, словно волчица в засаде. И ни единого седого волоса, может, даже моложе, чем я думал, под сорок – шикарная женщина! Было заметно, что ей неприятна внезапная близость Зензенбринка, не потому, что он казался ей навязчивым, нет, но потому, что она презирала его мягкотелость, потому что чувствовала, что он не предоставляет ей свою силу, а, скорее, сам цепляется за ее энергию. У меня возникло большое желание послать кого-нибудь, чтобы спросить у нее о планах на вечер. Я вдруг с тоской вспомнил о вечерах в Оберзальцберге. Мы часто подолгу уютно сидели втроем, вчетвером, впятером, иногда я что-то рассказывал, иногда нет, иногда мы часами молчали, лишь кто-то случайно кашлял, или я гладил собаку, и встречи эти для меня были полны созерцания и задумчивости. Да, не всегда легко, ведь фюрер – один из немногих людей в государстве, кто вынужден отказаться от простых радостей обычного семейного счастья.
