— Из свободы нам шубу не сшить, — вспомнил он циничную фразу неизвестного офицера, протестовавшего против революции.
Сергееву было жаль царя, с такой прекрасной золотой короной на голове и так красиво умевшего писать: «Мы, милостью божией Николай второй, государь всея Руси, великий царь польский, князь финляндский и пр., и пр., и пр.».
«Вот тебе и божией милостью». Сергееву взгрустнулось.
Чья-то тень склонилась над ним. Был вечер. В вагоне, под мягкими абажурами, горели электрические лампы, стояла тишина, нарушаемая лишь изредка вздохами и стонами тяжело раненых. Тень отбрасывала фигура врача, наклонившегося над ним.
— Как себя чувствуете?
— Благодарю, хорошо.
Проходил обычный вечерний обход. Врач, поговорив с ним с минуту, повернулся к Соколову. А сестра, сопровождавшая его, точно заговорщица, низко нагнулась над Сергеевым и тихо сказала:
— Господин поручик, вам кланяется сестра Чернышева.
У Сергеева захватило дыхание.
— Где она, откуда она знает, что я здесь?
— Она в этом поезде эвакуируется вместе с вами.
— Что с ней? Ради бога…
— Ничего особенного. Простудилась и, как видно, туберкулез.
— Ах… Привет ей. Привет передайте. Скажите, что я просил, чтобы она зашла. Будьте так добры, сестрица… Хорошо?
— Успокойтесь. Скажу.
Мысли Сергеева запрыгали, как кузнечики на поле.
«Она помнит обо мне. Может быть, она знает, что я произведен… Награжден Георгием третьей степени. Наверное, знает… Ах, как хорошо».
Сергееву хотелось петь, плясать, обнять кого-то, поделиться с кем-либо своей большой радостью. Повернув голову к Соколову, он увидел, что тот тоже не спит и с преображенным сияющим лицом смотрит в его сторону.
— Хорошо, господин подпоручик. Как отлично, что мы с нами живы.
Соколов улыбнулся и ответил:
— Преотлично. Теперь есть для чего жить. Обязательно поправлюсь. Свобода! Я готов триста лет жить еще.
* * *
— Да, свобода, — восторженно произнес Сергеев, думая лишь об одном, о ней, о карих глазах в овале черных бровей, о пунцовых капризных губах. — Да, я люблю ее, — сказал он довольно громко.
— Еще бы, — согласился с ним Соколов. — Разве можно не любить свободу.
* * *
Поезд подкатил к перрону станции большого провинциального города Б. На перроне толпилась масса народа. Гремели медью духовые оркестры. По ветру реяли огромные красные полотнища с надписями:
«Да здравствует свобода, равенство и братство».
«Война за свободу до победного конца». «Да здравствует Временное правительство».
Раненых начали выгружать из вагонов. Загремели несмолкающие крики «ура». Носилки с тяжело ранеными забрасывали цветами, легко раненых наделяли папиросами, конфетами, деньгами. Гул оркестров, шум речей, радуга солнечных красок, пение, улыбки, бодрый: смех, — все слилось в один сверкающий весенний поток.
