…Было около трёх дня, когда поезд остановился на какой‑то станции — старый вокзал, покрашенный яркой жёлтой краской с белыми узорами, за вокзалом была видна площадь с двумя автобусами, окружённая домами, точнее — какими‑то «присутственными местами», старавшимися походить на столичные. Памятник Ленину, задумчиво смотревшему себе под ноги, на выставленный носок ботинка… Мимо моего окна по перрону протрусили цепочкой озабоченные усталые бабки с корзинками и колясками — до меня донеслось: «Пи–раж–киии… би–ля–шииии… кыт–лет–киииии… да–маш–ни–иииии…» На заборчике — из ребристых столбиков, увенчанных шарами — около вокзала сидели трое пацанов помладше меня, тощих, в дешёвых майках, шортах и сланцах на босу ногу. Двое играли в телефон, третий смотрел на поезд и показал мне «фак» — очень спокойно, равнодушно и неспешно, с полным сознанием собственного достоинства и моего убожества. Я отвернулся и стал смотреть на вокзал, на мусорную урну, из которой торчали пустые смятые пивные «пазыри».
И мне неожиданно ужасно захотелось выйти здесь. Взять спортивную сумку, оставить чемодан, выйти и пойти. Пофик, куда, пофик, зачем. Уйти отсюда и пропасть. Раствориться. Измениться. Я даже очень ясно представил себе это. Так ясно, что, когда поезд тронулся, я удивился тому, что по–прежнему сижу на мягком диванчике.
Я не сделал этого только потому, что лениво, но всё‑таки достаточно ясно подумал: нет, не хочу людям неприятностей. Той женщине, к которой я еду. Она будет ждать, начнёт паниковать, всё такое… зачем? Она же не виновата.
В чём она не виновата — я не додумал. Поезд, набирая скорость, как раз протаскивал мой вагон мимо тех мальчишек, которые уже слезли с заборчика и куда‑то брели по тропинке, провожая состав взглядами — и я с удовольствием показал им всем троим тот же жест.
Они заулыбались и помахали руками вслед.
И у меня почему‑то на пару градусов поднялось настроение. Немного, но всё‑таки. Я опять завалился на диванчик и до поздней ночи то читал, то смотрел фильмы — музыку слушать больше не хотел, будет ещё время…
…А 31 мая утром я вышел на другом вокзале — в этой самой Северскстали.
* * *
Моя незнакомая мне тётя оказалась очень похожа на плохо ухоженный вариант моей мамы. Сперва, издалека, на перроне, я прямо очумел — как она тут оказалась, она же улетела?! И только когда тётушка меня обняла, я понял, что это не мама. Во–первых, мама меня никогда не обнимала. Во–вторых, выглядела, как моя старшая сестра и требовала, чтобы «на людях» я называл её «Энни», такое, блин, тупо–энглезированное от «Антонины». Это звучало и правда тупо, что ещё хуже — смешно, но я никогда не спорил.
