Тридцать лет назад Джим Котерелл уговорил владельца угловой аптеки уступить ему за бесценок патент безвредного, а в некоторых случаях достаточно эффективного средства от головной боли. Сегодня его таблетки, порошки и микстуры, производимые на десятках гигантских предприятий, низвергались могучим потоком во все уголки земного шара. Этой огромной империей он управлял железной рукой — той самой рукой, которая начинала дрожать, стоило только его дочери Леоне нахмурить брови.
Мать Леоны, умершая при родах, обладала редкой красотой и большим чувством собственного достоинства. Но она была не парой яростному демону. Ее смерть стала первым и самым крупным поражением Джима Котерелла. Эта смерть освободила его от всяких нежностей ко всем и всему, за исключением Леоны. Его дочь стала для него не столько предметом любви, сколько памятью о ней. Он заботился о Леоне точно так же, как заблудившийся и продрогший охотник печется о пламени разведенного им костра. И по мере того, как дочь взрослела, отец начал бояться — не того, что пламя поглотит его, а того, что оно потухнет. Вместе с красотой матери Леона унаследовала также ее гордость, странно смешанную с Отцовским упрямством. Шли годы, но это своеобразное зелье не воспитало в ней какую-то особенную силу характера. Зато она стала хитрой, расчетливой, всегда стремящейся все делать по-своему. При любых обстоятельствах и за чей бы то ни было счет.
По причинам, тщательно скрываемым в глубине его агрессивной натуры, Джим поощрял все крайности темперамента дочери. Ему доставляло какое-то патологическое удовольствие иметь некоего идола, которому он мог уничижительно поклоняться. Формально он оправдывал это поклонение слабым здоровьем дочери, из-за которого ее жизнь была якобы под угрозой. В этом отношении его опасения поддерживал и семейный врач. Искренне озадаченный вспышками раздражения Леоны, он рекомендовал Джиму вести политику умиротворения. Легкость, с которой Леона в детстве обращала воображаемые болезни в свой щит и меч, побудила ее использовать это оружие до тех пор, пока болезнь со всеми ее проявлениями не утвердилась окончательно в ее сознании. Воспоминания детства стерлись в глубинах памяти, на поверхность в моменты крайнего напряжения всплывали лишь физические симптомы. И теперь, когда ей было за тридцать, она окончательно уверовала, что жизнь ее полностью вверена капризам ее слабого сердца.
Семейный врач допускал, что это вполне могло быть именно так. Ему было чем подтвердить свой диагноз. В соответствии с ним он и продолжал лечение. Лишь когда она объявила о намерении переехать в Нью-Йорк, только тогда он предложил ей показаться другому врачу — специалисту по болезням сердца…
