Михайлов ответит не сразу. Посмотрит на свою старческую руку, не торопясь поправит фуражку, и лицо его вдруг просветлеет:
— Что же, Николай Дмитриевич, ведь молодость. Службу военную он еще не понимает, порядков всех не знает...
Горячие возражения Логофета о том, что нельзя так легко относиться к нарушениям воинской дисциплины, Михайлов спокойно выслушивал до конца, а затем, подумав немного, опять улыбался и повторял: [45]
— Дисциплина-то у нас теперь должна быть иная, чем раньше, — не на страхе, а на сознательности. Вот внушим им, молодым-то, что это нехорошо, тогда и дисциплина будет.
И было много случаев, когда Михайлов на деле нам доказывал, что уже в процессе разбирательства своего проступка молодой красноармеец осознавал вину.
Впрочем, такую мягкость Михайлов проявлял не всегда. Если он видел, что дисциплина была нарушена сознательно или повторно, а в самом проступке проявлялась нечестность, шкурничество или трусость, то становился строже других.
В этих случаях он, выслушав провинившегося, спокойно говорил:
— Ну, это уже распущенность получается!
В условиях лета 1918 года такие разбирательства кончались обычно отчислением из полка или исключением из армии с опубликованием в газетах.
Михайлов, которому в то время шел седьмой десяток, был глубоко предан партии и революции. Он и мысли не допускал, чтобы дела личные, семейные, могли удерживать человека от выполнения революционного долга.
Однажды, перед самой отправкой на фронт, я как-то спросил, каковы его домашние дела. Он ответил, что у него остаются маленькие внучата, невестки и жена, приблизительно одного возраста с ним. Рассказав все это, он сейчас же заметил:
— Но она у меня сознательная. Помню, когда я еще молодой был, других рабочих жены все назад тянули, а моя — никогда. Даже напротив, всегда меня поддерживала в революционной работе. В ссылку пошел и она со мной. Вместе в ссылке и жили. Трудно было, но ни одного раза и полсловом не попрекнула.
Запомнился мне и рабочий Рогожского проволочного завода, в просторечье называвшегося «Колючкой», — Петр Титов. Кажется, во всем полку не было человека более неспособного приобрести военную выправку, чем Титов. Шинель на нем всегда топорщилась, и к ней постоянно что-нибудь прицеплялось: то перо, то солома и даже куски бумажек.
Не будь он Петр Титов, которого мы хорошо знали еще по вооруженному восстанию, приди он к нам со [46] стороны в качестве обычного добровольца, Логофет наверняка уволил бы его не дальше, как на второй день. Впрочем, нужно заметить, что Логофет очень заботился об увеличении в команде партийной прослойки и не только не увольнял членов партии, но всячески привлекал их. Бывших красногвардейцев Логофет увольнял только в исключительных случаях. Что же касается Петра Титова, то Логофет, познакомившись с ним ближе, стал прямо-таки любовно относиться к нему.
