Я не стал дожидаться конца комедии, спеша поскорее к Розали, которую не узнал, когда она предстала передо мной. Это была брюнетка высокого роста, с черными глазами, тонкими бровями, тонкими чертами лица и кожей белой, как лилии. На щеках у нее были две ямочки, появляющиеся, когда она смеялась, а на подбородочке — еще одна. Ее нижняя губка, сияющая кармином, выступала немного впереди верхней, казалась созданной, чтобы принять поцелуй и помешать ему упасть. Ее лицо было изысканным, из тех лиц, что останавливают взор, потому что они разговаривают и рождают желание узнать, что они говорят. Чтобы разглядеть красоту Розали, нужно было видеть ее смеющейся, а вплоть до того момента я видел ее только грустной; грусть исчезла, чтобы уступить место нежным чертам благодарности и удовлетворенности. Внимательно ее разглядев, я почувствовал гордость от своего творения, но должен был поскорее рассеять свое изумление, чтобы не вызвать у нее страха, что она произвела на меня невыгодное впечатление. Я поторопился высказать ей свои мысли, закончив тем, что заверил ее в том, что с такой, какой ее создал Бог, я совершу несмываемую ошибку, если возьму с собой в качестве служанки.
— Ты станешь, моя дорогая Розали, моей настоящей любовницей, и мои слуги будут оказывать тебе такое же уважение, как оказывали бы моей жене.
Розали, как будто возродившаяся от смерти к жизни, высказывала мне все, что чувствует по поводу моих благодеяний, ее смущенные выражения заставляли мою душу купаться в радости, потому что я был уверен в том, что они безыскусны.
Не имея в своем чулане зеркала, она оделась кое-как. Я видел, что она не осмеливается встать перед большим зеркалом, имевшимся у меня, я подбодрил ее посмотреть на себя, и увидел, что она смеется; она сказала мне, что старается воспринимать себя как будто в маске. Она хвалила вкус и простоту своей одежды и сердилась, сознавая, что ее мать сочтет все это дурным.
— Ты должна забыть свою жестокую мать. У тебя приличный вид, и я буду чувствовать в Генуе гордость, когда там будут спрашивать, не моя ли ты дочь.
— В Генуе?
— Да, в Генуе. Ты изменилась в лице?
— Это от неожиданности, потому что я увижу, быть может, человека, которого я еще не забыла.
— Ты хочешь здесь остаться?
— Ах нет! Любите меня! Будьте уверены, что я предпочитаю вас, и это не из-за выгоды.
— Тебе пришла охота поплакать. Обнимемся, мой ангел.
Она пришла в мои объятия и оросила меня сладкими слезами, которые не могла больше сдерживать. В этом состоянии мы сели за стол, обслуживаемые одной домашней прислугой. Нам подавали блюда, более вкусные, чем то, что подавалось в «Тринадцати кантонах». Я ел каракатиц, которых здесь называют «
