Утром в кафе мой друг Лайош Надь удивленно смотрит на меня когда я возвращаюсь из телефонной кабины.
– Ты не стал разговаривать?
– А там никого и не было.
– Но ведь тебя и не подзывали к телефону…
– Как – «не подзывали»?… Ты разве не слышал?
– Я ничего не слышал.
Ага, понятно… ведь это я сам собирался позвонить Дюле. Не знаю, с чего я взял, будто мне звонят, причем настойчиво, нетерпеливо.
– Это ты, Дюла?
– К твоим услугам.
– Видишь ли, я слышал, будто готовы мои снимки черепа.
– Да.
– И что, в мозгу нет затемнения?
Совсем крохотная заминка, но от меня она не ускользает.
– Нет.
Теперь я выдерживаю небольшую паузу, затем перехожу на шутливый тон, в духе шарад и загадок, страстными любителями которых являемся мы оба.
– Хочу кое-что спросить у тебя, Дюла.
– Изволь.
– Если бы затемнение в мозгу было обнаружено, ты сказал бы мне сейчас об этом?
Пауза.
– Нет.
– Почему?
– Потому что врач до известной степени обязан соблюдать тайну и по отношению к пациенту.
Я смеюсь.
– Ты не находишь, Дюла, что второй твой ответ некоторым образом ставит под сомнение смысл первого?
– Да, нахожу.
– Чему же я теперь должен верить?
– Не знаю.
– Ну, ладно, мы еще вернемся к этому вопросу. Благодарю тебя. До свидания.
На следующее утро в сопровождении своего секретаря я отправляюсь в приемный покой клиники Корани. Пока заносят в карточку мои данные, Денеш шутливо замечает, что я веду себя, как преступник, который после долгих колебаний и мучений решает явиться в полицию с повинной.
Хочу, чтобы читатель поверил мне; я далек от мысли обыгрывать это дешевое сравнение насчет явки с повинной или представить себя перед читателем в более интересном, поэтически окрашенном свете, я охотно избежал бы всяческой «символики», – ведь я куда более читателя заинтересован в том, чтобы в незамутненно ясном, очищенном от каких бы то ни было эмоциональных осадков виде восстановить картину того, что произошло в действительности. Но именно поэтому я не могу не заметить, что в течение всей моей болезни, подсознательно, не заметно для себя самого (лишь сейчас я осознаю этот факт со всей очевидностью) я чувствовал себя виноватым в каком-то проступке, каком-то забытом тяжком прегрешении, и меня ничуть не оправдывало то, что я не могу вспомнить, в каком именно. Должно быть, поэтому от начала и до конца я не способен был жаловаться или бунтовать против своей участи. Что же касается символики, то читатель – если в нем достанет понимания и сочувствия к самому себе для того, чтобы присмотреться к собственной жизни, – вынужден будет признать, что изо дня в день с нами происходит три-четыре мелких, пустяковых события, которые характерны не только для этого дня, но и для данного периода развития нашей судьбы, нашей души; надо только научиться замечать эти характерные признаки.
