Ури-Цви Гринберг. "Идущие по́ воду и во́рон"
Моё безмолвие взывает к небесам
и отражается то молнией, то громом,
то каплями дождя на волосах
речной травы,
то месяцем суровым
в ночи невест, в заоблачных лесах…
Моё безмолвие взывает к небесам.
Колодец пуст.
Скрипучий журавель,
рассохшаяся кадка...
Только ветер
доносит запах призрачных земель –
как знак Эдема, память о Завете…
Услышишь ли безмолвие моё?
Услышишь ли безмолвие моё?
Я здесь ещё, у высохшей криницы,
у тела без души, чей грешный страж
сменил прохладу животворных чаш
на яркие, но лживые зарницы.
Моё безмолвие взывает к небесам.
Забыт колодец.
Жены и девицы,
верны зеленоглазым чудесам
вааловых ночей, к другим криницам
идут, неся кувшины на плечах.
Колодец пуст, и журавель зачах.
Лишь ворон на сухой его рычаг
садится, словно в память о пророке.
Садится – и не каркает, молчит.
Перелетит на крышу – и молчит –
подобно мне, немой и одинокий.
Леонард Коэн. "Челси-отель №2"
Ты роняла слова в нашей комнате два,
твой призыв был отважен и свеж.
Ты работала ртом над моим животом,
а на улице ждал твой кортеж.
Ждали деньги, и жадный до плоти Бродвей,
и успеха предъявленный счет.
Мы любили рабочего в песне своей… -
где он нынче и жив ли еще?
А вот ты убежала, не так ли, малыш? -
ты сбежала от публики в тень…
Я не слышал ни разу, как ты говоришь -
ты мне нужен, ты мне не нужен,
ты мне нужен, ты мне не нужен, -
и другую подобную хрень…
Ты роняла слова в нашей комнате два
Ты сказала – звезда поколенья! -
что ты помнишь в лицо лишь красивых самцов,
но что я для тебя - исключенье.
И подняв свой кулак за несчастных бедняг,
красотой обойденных фатально,
ты всмотрелась в меня и сказала: «Фигня!
Мы уроды, зато музыкальны…»
И теперь ты сбежала, не так ли, малыш?
Повернулась спиною - и в тень…
Я не слышал ни разу, как ты говоришь -
ты мне нужен, ты мне не нужен,
ты мне нужен, ты мне не нужен, -
и другую подобную хрень…
Без оглядки спеша, без запаса дыша, -
в этом смысле я был тебе ровня.
Ты роняла слова в нашей комнате два…
Вот и все. Вот и все, что я помню.
