— Тем лучше. Узнаешь, Афанасий, блудного сына? — Рачковский хлопнул Владимирова по плечу и пошел в дальний конец коридора, где находились две комнаты, отведенные Заграничной агентуре. Бинт отпер двумя ключами запор на двери и они вошли в помещение канцелярии в два окна, стены которой были закрыты тяжелыми шкафами, доверху набитыми делами, а пространство посередине комнаты делили три письменных стола.
— Ты можешь идти, Продеус, отдыхай, — сказал Рачковский, входя в кабинет, занимавший следующую комнату, и усадил Артемия Ивановича на диван. Тяжелая портьера на двери, опустившись, бесшумно отделила их обоих от внешнего мира, вызвав у Владимирова очередной приступ панического ужаса.
— Рад стараться, вашбродие, — гаркнул за портьерой Продеус и громко чихнул, так что тяжелый бархат от его чиха взволнованно заколыхался: сидение в сыром поповском погребе не прошло даром. — Только вот слышал я в Петергофе странные слухи, будто бы на наследника цесаревича замышляют покушение в Эфиопии во время путешествия по Нилу, да не просто так, а с какого-то подводного аппаратуса. А девка, с которой я Гурина в «Бель-Вю» застал, говорила, будто бы он об этом один знает, даже государь не знает.
— Иди, Продеус, иди, — скривил губы Рачковский, отодвигая портьеру и впуская в кабинет Бинта. — Сколько времени ты в «Бель-Вю» просидел, прежде чем туда Гурин со своей барышней явился? Отдыхай, дорогой мой, отдыхай. Благодарю за службу.
И Петр Иванович решительно задернул портьеру. Стоявший посреди кабинета Бинт сказал, с любовью разглядывая себя в настенном зеркале:
— Не понимаю, Пьер, как вы можете держать на такой ответственной должности, как агент наружной агентуры, таких примитивных субъектов вроде Продеуса. Вам нужны умные, деятельные, незаурядные натуры. Вроде меня.
— Ты, Анри, такой один на весь Париж. И мне приходится довольствоваться вот этим, — Рачковский повернулся к Артемию Ивановичу, сидевшему нахохлившись на диване с поднятым на рубинштейновском пальто воротником.
Владимиров оцепенел, по-кроличьи глядя прямо в черные глаза Рачковского.
— Ну а ты, любезный, что скажешь мне о подводном аппаратусе? — спросил тот у Владимирова и уселся за свой большой стол красного дерева. — Наверное, и не просыхал, как от Федосеева с Секеринским сбежал?
— Нет-с, — трепещущим голосом ответил Артемий Иванович, сидя не жив ни мертв. — Ничего-с.
— Что значит твое «ничего», сладенький?
— Ничего-с не значит, — еще пуще испугался Владимиров. Его тело затрясла крупная дрожь, отчего он никак не мог зажечь папиросу, все время выпадавшую у него изо рта, стоило ему поднести к ней зажженную спичку.
