Впрочем, это уже излишне.
Мне не нужно было от жизни ничего. Только уйти в иллюзорный мир своих картин и творить его по своему желанию.
В свой мир, не имеющий ни чего общего с миром людей.
Из которого я не мог сейчас вырваться…
Господи, до какой же степени я ненавидел сейчас этот реальный, настоящий, загнавший меня в угол мир.
И если бы имел возможность — уничтожил бы его одним махом. Пусть вместе с собой — зато и вместе с остальными, нанесшими мне непоправимые обиды и потери…
Я потряс головой.
Мне было плохо.
Очень плохо.
Но работа не ждала.
Если я хотел оставить за собой право именоваться художником.
Трясущимися руками я бросил на картон недостающие линии.
Открыл ящичек с красками, послюнил кисточку и принялся накладывать легкий фон.
Работа отрезвила меня.
Голоса в гостиной ушли за ватную стену.
Или это явились люди из похоронного бюро, привезли маму и, выгнав родню, принялись устанавливать гроб в надлежащем месте?
Не знаю.
Но в голове моей тихонько зазвучали тонкие серебряные молоточки.
Сначала чуть-чуть, потом сильнее и сильнее.
И вот уже это были не молоточки — а целый оркестр.
Мощный симфонический оркестр, игравший Вагнера.
Я помню, как полтора года назад, когда я еще вовсю тешил себя иллюзией «вольноопределяющегося», мы с моим другом-римлянином и слушали Вагнера.
Тогда в опере давали «Валькирию».
Эта нечеловеческая, чудовищная музыка воспринималась мною уже не как нечто отдельно сущее, но вместе с мощным эстетическим зарядом на некоторое время оторвала меня от земли, заставила забыть свое несправедливое прошлое и нынешнее существование. Дала возможность подумать о будущем — и оно на секунду мелькнуло ошеломительным и прекрасным.
И сейчас, слыша в голове несуществующего Вагнера, я быстро доделал рисунок.
Положил кисть, отодвинул картон от себя, чтобы взглянуть на результат…
И ужаснулся, увидев странную и страшную вещь…
Незабудки уже на стояли сухими.
В стакане появилась вода.
Но она почему-то была красной.
Цвета той иссушающей меня ненависти, приступ которой я только что испытал.
Как получилось, что вместо черной и голубой красок, которые требовалось смешать, чтобы нанести легкий серый фон прозрачной жидкости, я положил красную?
Но вышло ужасно.
Или… Или с каким-то странным намеком.
Вода впитала красный свет заката.
Заката маминой жизни.
И моей тоже.
Ведь я, которого даже мама порой называла «ненормальным», не мог назвать себя дураком.
И понимал, что с уходом мамы лишился источника силы и веры в себя.
