Капля за каплей, минута за минутой.
Я понимал, что это не так.
Что я здоровый молодой организм. А мама давно и смертельно больна.
Что все лишь переживания моей нервной, истерической натуры.
Что мама умрет так или иначе, но я сам так или иначе останусь жить.
Но…
Но я не мог сидеть тут, наблюдая процесс и дожидаясь маминой смерти.
Я встал.
Вернее, вскочил, опрокинув стул.
Подбежал к окну, надел пальто, схватил шляпу.
Вышел в коридор в надежде поймать медсестру.
Ее не было.
Весь трясясь, я вернулся к умирающей маме.
Свист ее дыхания наполнял не только эту душную палату.
Он отдавался в моих ушах так, будто исходил из самой стонущей, агонизирующей, умиравшей вселенной.
Я не мог, не мог, не мог больше оставаться тут, если не хотел умереть вместе с мамой…
Наконец сестра заглянула сама.
Равнодушно подошла к маме, посмотрела ее глаза и собралась уходить.
Я запустил руку в карман, наугад вытащил какую-то купюру и сунул ей.
Сестра взяла деньги, непонимающе глядя на меня.
— По… побудьте этой ночью рядом с мамой, — сбивчиво пробормотал я. — Этой ночью, пожалуйста.
— А вы?! — изумилась она, широко распахнув добродетельные христианские глаза. — Разве вы не будете сидеть с нею?
— Я… Нет… Мне… Нужно… — я бормотал что-то, пытаясь и не находя
слов для оправдания.
А сам боком протиснулся мимо медсестры, боясь бросить еще один взгляд на умирающую маму.
Вырвался в коридор.
Кинулся опрометью, точно меня кто-то мог удержать тут силой.
С трудом плутая в его плохо освещенных изгибах, нашел выход наружу.
Очутился во дворе больницы и бегом бросился прочь…
Я знал, что совершил античеловеческий поступок со всех точек зрения.
Не с христианской, а с самой обычной.
Я, единственный сын-бездельник, убежал из больницы, не оставшись провести последние часы рядом с матерью.
Бросив ее умирать одну.
В пустой одинокой палате.
Среди равнодушных людей.
Без огонька близкого.
Да, я сделал именно так.
Но…
Но я не мог поступить иначе.
Как не смог бы объяснить никому, даже своему единственному другу, причину своего поступка. То есть объяснить-то бы смог. Но найти понимание — вряд ли.
Но я знал, что я не могу видеть маминой смерти.
Что умру сам или сойду с ума в тот момент, когда просвистев в последний раз, остановится ее слабеющее дыхание.
Я готов был на что угодно.
Если бы сказали, что это поможет, я охотно дал бы в ту ночь отрезать себе ногу или руку, или даже то и другое.
Толстокожим людям объяснять бесполезно.
Но я не мог сидеть и смотреть, как умирает моя мама.
