Какой я был дурак и самовлюбленный эгоист.
Ведь я мог вернуться домой несколькими месяцами раньше. И застать маму, по крайней мере, в сознании.
И в самом деле обнять ее и принять напоследок ту нежность, которую она всегда на меня проливала.
Время словно остановилось в этой страшной палате.
За окном сделалось совсем темно.
Пару раз заглядывала сестра и, поджав губы, уходила снова.
Потом вдруг мне показалось, что дыхание мамы стало более прерывистым, а стоны — громче и отчетливее. Ей было плохо, она опять испытывала боль…
Наверное, ей надо было сделать укол.
Я выбежал в коридор — искать сестру или врача.
Кругом светили тусклые лампы. Уныние и смерть гонялись друг за другом в пустом коридоре больницы смертников.
Я обежал все несколько раз, пока неожиданно не наткнулся на врача.
Он был усталый и в золотых очках — правда, я не был уверен, что этот тот же самый, я не успел запомнить лица.
— Стойте! — крикнул я и схватил его белый рукав. — Моей маме плохо, сделайте ей морфий!
— Ваша мать умирает, юноша, — сухо ответил врач. — Морфий ей уже ни к чему.
— Но она стонет! Ей же больно! Сделайте ей морфий!
— Ваша мать умирает, — безразличным голосом повторил доктор и, высвободив рукав, зашагал дальше.
— Нет, стойте! — вдруг срывающимся грубым голосом заорал я. — Вы, собачья свинья! Вы не можете бросить так мою маму! Не… немедленно сделайте ей укол!
Даже не обернувшись на мой крик, врач исчез за поворотом коридора.
И я вдруг понял, что кричать бесполезно.
Все бесполезно.
Абсолютно все.
Мою маму здесь уже списали со счетов.
Недаром ее перевели в отдельную палату. Где ее смерть не окажет морального давления на соседок.
Таких же обреченных, разъедаемых раком, но все-таки еще верящих в собственное бессмертие.
Моя мама умирает.
И единственное, что мне осталось — побыть с нею до момента смерти, как подобает нормальному сыну.
Я вернулся в палату.
Мама свистела и хрипела.
Мне вдруг показалось, что ей неудобно лежать.
Я приподнял ее невесомое тело и попытался взбить повыше подушки.
Судя по всему, маме и это было уже все равно…
Я снова сел рядом с нею.
И взял ее безжизненную руку.
Руку моей мамы.
Моей светлой мамы с лучистыми голубыми глазами.
Из чьего тела медленно уходила жизнь.
И столь же медленно, перетекая сквозь касание наших рук, убегала жизнь из меня.
Пуповина, некогда соединявшая меня с мамой была давно отрезана. Между нами оставалась лишь мистическая, не существующая в природе связь.
Но она, как выяснилось, оказалось столь сильна, что жизнь вытекала из меня одновременно с агонией мамы.
