— Не бойся, — спокойно сказала она. — Я все знаю. Все. На все воля божья.
— Мама, сейчас, наверное, есть новые лекарства, — без всякой уверенности сказал я.
— На все воля божья, — с неожиданной твердостью повторила мама.
И больше мы не возвращались к обсуждению ее болезни. Ни тогда, ни
после.
«Год, от силы два» — звучал приговор.
Вероятно, любой нормальный человек не моем месте тут же бы переиначил свои планы.
Оставил мысль о поступлении в академию, отодвинул прогнозы на будущее.
С тем, чтобы небольшое оставшееся время провести около медленно умирающей мамы. Постараться запечатлеть в памяти ее тающее, уходящее в неизбежность, необратимо меняющееся лицо.
Любой примитивный человечишка, не наделенный долей моих талантов.
Но чисто объективно я не мог ждать дольше возраста, с которого принимали в Академию.
Я не был профессиональным художником, но я уже знал интуитивно, что если вступил на путь к вершине искусства, то там важен каждый месяц. Туда нужно спешить. Пока ясна голова, пока слушаются руки, пока не умерли помыслы.
Я должен был ехать в Академию именно сейчас, через два года после ухода из школы, когда обычные парни получают аттестат.
Конечно двигала мною и еще одна подсознательная причина: я представить себе не мог привязать себя к постели умирающей.
Пусть бы даже то была моя любимая, единственная на свете мама.
Я примерно представлял детали течения этой болезни. Знал, что с прохождением совсем небольшого времени наш дом превратится в лазарет.
Наполненный болью, запахами лекарств и заживо разлагающегося тела.
Я не хотел быть свидетелем всему этому.
Не только потому, что уход за раковой больной был бы мне в тягость. Думаю, что нет. По крайней мере, запахи меня не пугали.
Если я с детства привык таскать воняющего блевотиной отца, ожидая ремня в награду — то мне бы не составило труда ухаживать за умирающей любимой мамой.
Нет, я просто не хотел видеть процесс маминого угасания. Зная, что если допустить это на своих глазах, то превращение человека в остаток сотрет из живой памяти мою прежнюю маму. Светлую и ясную, с лучистыми голубыми глазами…
И я решил уехать в Академию.
«Бежать», — как не преминули осудить меня знавшие нашу семью обыватели.
Никто бы из них не понял истинных причин моего отъезда.
А между тем сама мама изо всех сил настаивала, чтобы из-за ее «недомогания» я не нарушал планов и не жертвовал своими недюжинными способностями.
Она продолжала верить в меня — ее «помешанного», но выдающегося сына.
