Бабушка, гроб. Или колыбель? И она – младенец? Рому захотелось покачать ее, спеть: «Спи-усни, спи-усни, угомон тебя возьми». Так она пела ему в детстве. «Она умерла без меня, без меня умерла, – мерно, монотонно повторял себе Ром, пока поп пел и гундел свои старинные псалмы, – без меня, без меня; а я в другой стране, на другом берегу океана, танцевал и целовался с сумасшедшей девчонкой, с колдуньей!» Он сжал кулаки. Отпевание закончилось. Усатый попик уже стоял в углу часовни, под лампадкой, и смущенно засовывал руки под рясу, будто нашаривая невидимый карман. Носильщики мрачно подошли, закрыли гроб крышкой, заколотили ее, взвалили гроб на плечи и понесли к вырытой могиле.
И Ром пошел вместе с ними.
Дошли до ямы. Ром следил, как осторожно, на крепких ремнях, гроб спустили в пасть земли. Рыжая глина обваливалась слоями. Сырая осенняя земля, ржавый суглинок. Скоро снег. Где бабушкино лицо? Он не видит его. Оно под досками, под голубым атласом, под глиной и песком. Он не увидит его никогда.
Так вот как люди хоронят людей.
Так и бабушка когда-то похоронила его родителей; и он никогда не знал их и не узнает. Верующие говорят: все узнают друг друга на небесах. Бедные! Они не знают, что небеса – это пустота, вакуум, и что раскаленные звезды напрасно пытаются обогреть всемирный лед своим бешеным огнем. Никакое пламя не согреет мировой черный ужас.
Ром согнулся, схватился руками за лоб. Парень-носильщик ткнул его локтем в бок, грубо сказал:
– Выпить у тебя нечего? А то вот у нас есть.
Другой парень протянул Рому початую бутылку. Ром припал ртом к горлышку.
– Эй, – стал вырывать бутылку у него из рук носильщик. – Чего глотаешь так жадно, это ж не вода.
Ром глядел на этикетку: «ВОДКА». Водка или вода, какая разница? Могильщики ловко орудовали лопатами, закапывали яму. Все. Так заканчивается жизнь человека. Жизнь каждого из нас.
Он разрумянился – от водки, ветра, слез. Жаль, что он не умеет петь так, как бабушка пела! И все же надо попробовать. Открыл рот. Вдохнул холодный воздух. Запел.
Носильщики и могильщики столпились вокруг, слушали. Тихо переговаривались. «Из консерватории пацан?» – «А кто ж его знает». – «Голос ничего. Не понять, о чем поет. По-иностранному?» – «Да хоть по-каковски. Лучше пусть поет, чем ревет». – «А еще лучше пусть спляшет». – «Чего захотел. Может, он тебе еще анекдот расскажет?»
Так пусто, незряче бормотали люди, и голос Рома звенел над свежими и старыми могилами странным тонким звоном: это звезды, сквозь сеть вечера, осыпались на выстывшую ноябрьскую землю, засыпали снегом жалкий холм, память, черный чугунный крест, наспех врытый, обложенный кусками сырого тяжелого дерна.
