– Наговариваешь на себя. Захочешь, так сможешь.
– Я свалку вспоминаю, – вдруг сказал Хавьер. – Часто думаю: как я там жил?
– А как?
Фелисидад ощутила любопытство. Такой страшной жизнью она не будет жить никогда. Так пусть хоть послушает рассказы о ней.
– Я жил, как на дне кастрюли. Как под крышкой сковородки. И меня все время жарили. Или варили. И потом будто кто-то вынимал из кастрюли половником и глядел на меня: ну что, как, живой еще? Не сварился? И обратно в кипяток бросал. В кипящее масло. Так жутко мне там было. Но знаешь?
– Не знаю, – сказала, дрожа, Фелисидад и облизнула губы.
– Я привык. Привыкаешь жариться. Шкура дубеет. Привыкаешь к запаху гнилья. Он вроде даже сладок становится. Думаешь: я нищий! – и рад, доволен, что тебя не убьют из-за кучки песо. Не подстрелят.
– Но так жить ужасно.
– Да. Это ужас. Настоящий. Я сейчас живу среди вас, тут, в доме – и думаю: дом, это самое святое, что есть в мире. Да. Самое святое. Дом. Семья. А вы все… – Он помолчал. Она услышала: он скрипнул зубами. – Не цените этого.
– Почему же, – пожала плечами Фелисидад. – Мы ценим.
– Нет. Я знаю.
Ноги у Фелисидад затекли, сидеть на корточках.
Она хотела встать – и Хавьер опередил ее. Вскочил и подал ей руку.
И она вынуждена была за руку его уцепиться.
Встали, головы вровень.
«Сейчас он поцелует меня. И я тресну ему по щеке».
Стоял. Глядел. Как на богиню.
Сверху вниз на нее, крошку – а как снизу вверх.
– Ты, – сказала Фелисидад и не двинулась с места. – Что так смотришь?
– Хочу и смотрю, – сказал Хавьер.
«Может, положить руки ему на плечи? В виде вознаграждения».
Вот руки лежат на плечах.
От Хавьера пахнет маисом и собачьей шерстью. Будто он спит с собаками, в собачьей будке.
Его лицо слишком близко. Слишком близко его хриплый песий голос.
– Я был никто. Я и сейчас никто. Вышел из ужаса. А ты красавица. Тебе не я нужен. Я тебе не нужен. Но я…
Молчали. Он схватил, сжал ее запястья.
И она с ужасом подумала: «Не вырвусь».
А потом: «Заору! На весь патио! На весь дом! Повыскакивают, спасут! Я – у себя дома! А он – чужой! Отец его палками забьет, если что!»
Хавьер выпустил ее руки. Положил ладони ей на затылок. Огонь его ладоней прожег ее густые волосы.
И тут желтый попугай крякнул, щелкнул клювом и затрещал, раскатисто и сухо, дробью костяных кастаньет.
Фелисидад отшатнулась.
Хавьер отступил на шаг.
Когда она поднималась по ступеням крыльца, он тихо, глухо сказал ей в спину:
– Я чужой тут. Я отсюда уйду.
